Все кончилось еще быстрее и неожиданнее, чем началось. Весь лагерь знал о предстоящем назначении Катона, и не было среди республиканцев человека, который не воспринимал бы эту меру с оптимизмом. Но вдруг на очередной войсковой сходке Помпей объявил, что вручает верховное командование всеми морскими силами Марку Бибулу.

"Уж ни сам ли Цезарь подсказал тебе эту мысль?" - возмущенно вопрошали полководца оптиматы. Но Помпей игнорировал их сарказмы и остался тверд в своем решении. Многие друзья Катона, будучи также и друзьями Бибула, пытались уговорить последнего отказаться от должности в пользу своего тестя, но одержимый давним соперничеством с Цезарем Бибул не поддался их убеждениям. Постоянно во всем проигрывая Цезарю, он сделался хроническим неудачником, но не желал смириться с этим и потому ухватился за новое назначение, видя в нем последний шанс свести счеты со своим счастливым соперником.

Как сначала догадался, а потом и узнал наверняка Катон, Помпей изменил первоначальное решение под воздействием своих советников из числа тех, кто заботится не о деле, а о том, как бы не утратить влияние на могущественного человека. Эти специфические друзья, специфика которых заключалась в том, что они являлись друзьями не человека, а занимаемого им места, вовремя подсуетились, чтобы напомнить Помпею, кто есть Катон. "Его цель, - говорили они разоблачительно-осуждающим тоном, - не победа над Цезарем, а возрождение Республики. Поэтому едва ты, Великий, расправишься с Цезарем, как столкнешься лицом к лицу с Катоном. И если этот человек в должности квестора руководил консулами, будучи претором, сумел вырвать у тебя, консула, твоего друга Габиния и отправить его в изгнание, то представь, Великий, каков он будет, имея в своем распоряжении весь флот римского государства, твой флот!" Помпей и сам опасался Катона, но как порядочный в душе человек хотел поступить по справедливости и с максимальной пользой для общего дела, однако нашептывания тех, кто всегда мог угодливо открыть ему дверь, поправить складку на его тоге и дать приятный самолюбию совет, пробудили в нем червя индивидуализма, и корыстное восторжествовало над общим, чтобы в конце концов привести к краху и то, и другое.

Катон воспринял известие о том, что его назначение на должность коман-дующего флотом не состоялось, с философским спокойствием. Он не изменил своего отношения ни к Помпею, ни к его поручениям и по-прежнему был исполнителен в делах, ровен в общении и строг в сенатском совете. Те, кто видел Катона после неудачных консульских комиций, не удивлялись такому его поведению, но советники Помпея и здесь узрели злой умысел. Они уже мнили себя царскими придворными и в лидерах сената видели своих главных соперников. Катон казался им самым опасным из оптиматов, и потому они использовали все, чтобы возбудить подозрительность Помпея. Если Катон возражает, значит, он - противник, если соглашается, значит, хитрит. Он не выказал разочарования, лишившись возможности получить флот, значит, замышляет нечто настолько серьезное, что даже такая потеря его не страшит!

Эти подзуживания подогревали давнее недоверие Помпея к Катону. Великий не понимал Катона, а непонятное всегда вызывает опасение.

Сам же Марк ничему не удивлялся, поскольку с момента начала граждан-ской войны ни на что хорошее уже не рассчитывал. Чтобы ни происходило теперь в мире, борода Катона, символизирующая беды Отечества, с каждым днем становилась все длиннее. Марк давно ощущал тяжесть небесного рока, довлеющего над Римом и гнетущего его самого, и вопреки неукротимой римской вере в победу в глубине души знал, что ничего великого ни у него, ни у его соотечественников более не получится. После того, как поразительным образом пропали оба экземпляра его отчета о кипрской кампании, можно ли было ожидать, что судьба позволит ему получить шанс спасти государство? Увы, надежды у него уже давно не было, оставался лишь долг. Его он и исполнял, как мог.

 К концу года стратегическая ситуация выглядела так: Цезарь владел Италией, Галлией, Сардинией, Сицилией и Испанией, которую он подчинил в результате остросюжетной авантюрной военной кампании; Помпей был хозяином Эпира, Македонии, Греции, Фракии, всей азиатской части римского государства и Африки, а кроме того, господствовал на море. Причем в Африке римлян постигла такая же трагедия, как и в Испании, только с обратным знаком. Гай Курион с Цезаревой стремительностью захватил Сардинию, Сицилию и вторгся в Африку. Но если Цезарь благодаря своему стратегическому таланту, а также войску, обращенному им в особый инструмент, с которым он обращался с неподражаемой ловкостью, любую авантюру превращал в безукоризненно точную выигрышную комбинацию, то Курион, копируя стиль Цезаря, оставался всего лишь Курионом. Он угодил в западню, поставленную ему нумидийским царем Юбой, союзником Помпея, и погиб вместе со всеми своими легионами. Потерпел неудачу и Гай Антоний, пытавшийся закрепиться на побережье Иллирии, чтобы создать плацдарм для войска Цезаря на вражеском берегу. Однако победы Цезаря, конечно же, были более впечатляющими, чем успехи республиканцев. Отправляясь в Испанию, он сказал, что идет сражаться с войском без полководца, чтобы потом вернуться к полководцу без войска. Он действительно сумел уничтожить главную военную силу Помпея, причем своим снисходительным отношением к побежденным настолько расположил к себе солдат неприятеля, что почти никто из них не вернулся к прежнему полководцу. Однако Помпей плодотворно использовал отпущенное ему время. Он создал необходимую для затяжной войны инфраструктуру в Македонии и Эпире, собрал денежные средства и сформировал войско, численно соизмеримое с неприятельским. Поэтому, когда Цезарь частью уничтожил, частью разогнал Помпеевы легионы в Испании, тот уже имел новую армию. Таким образом, каждая битва, каждая новая кампания только усугубляли ситуацию в государстве, придавая все больший размах войне.

Из Испании Цезарь возвратился в Рим. "Коль преступать закон, то ради царства, а в остальном его ты должен чтить", - любил цитировать Еврипида гениальный истребитель римских легионов. Победа придала ему сил, чтобы совершить то, чего он не посмел в предыдущий раз. Полгода назад Цезарь ни золотом, ни серебром не смог убедить кого-либо из консулов сделать его диктатором. Теперь же он сам объявил себя диктатором, для смеха сославшись при этом на претора. Напялив поверх окровавленных доспехов узурпатора мантию государственного мужа, Цезарь провел выборы, на которых в полном согласии с буквой закона избрал себя консулом. Консул, естественно, не мог одновременно быть и диктатором, однако закономерное изменение статуса Цезаря нашло необычную интерпретацию в пропаганде. "Цезарь добровольно сложил с себя диктаторскую власть!" - бравурным трезвоном разнеслась по Италии оптимистичная весть, но все-таки это не привлекло в Цезарев лагерь новых сторонников. Тогда свежеиспеченный на дрожжах смуты консул издал указ, отменяющий указы других консулов, а также - решения народных собраний и судов. Согласно его постановлению, все, кого Республика признала государственными преступниками, теперь объявлялись невинными жертвами злодейского режима Помпея - Катона, пострадавшими в борьбе за высшее благо. Так в Рим героями возвратились с позором изгнанные оттуда Габиний, Меммий и другие подобные им удальцы. А вот Милона эта амнистия не коснулась: очевидно, он бился за благо не тех, кого нужно. Пополнив таким способом ряды своих сторонников, Цезарь спешно отбыл в Брундизий, чтобы готовиться к весеннему этапу войны.

Несмотря на все достижения Цезаря, его положение оставалось неустойчивым. Уступая врагу на море, он не мог обеспечить бесперебойность снабжения Италии продовольствием, а солдат - деньгами, из-за чего некоторые легионы бунтовали даже в дни побед. Хромала и правовая сторона его власти, и римляне мирились с этим лишь постольку, поскольку находились в шоке. Все это требовало от Цезаря наступательных действий, и никто не сомневался, что с началом судоходного сезона он попытается переправиться в Эпир. Однако Помпей хорошо подготовился к встрече, а Бибул днем и ночью, во сне и грезах видел, как топит Цезареву эскадру с его непобедимыми легионами. Он дотошно рассчитал систему патрулирования побережья, и переправа противника казалась невозможной.