На одном из последних заседаний сената перед его бегством из столицы были сделаны новые назначения проконсулов и пропреторов, вызванные начавшейся войною. В основном они имели целью заменить наместников, лояльных к Цезарю, на более надежных и проводились с расчетом на реализацию стратегического плана Помпея.

В соответствии с этим распределением Катону предстояло в ранге пропретора отправиться на Сицилию. Его сборы были недолгими. Он не суетился среди тюков тряпья, не погонял слуг, не заставлял их таскать сундуки, как то происходило в соседних домах. Его багаж был минимальным для сенатора такого ранга. Большую трудность представлял вопрос о судьбе семьи. Старшего сына Катон решил взять с собою, а младшего сына и дочерей хотел отправить на юг Италии к Мунацию, где у того было небольшое поместье. Но перед отъездом он встретил Марцию, которая тайком пыталась попрощаться с детьми, и это изменило его план.

Новой семьи у Марции не получилось. Гортензий умер, и она осталась одна в чужом доме. Беда, постигшая государство, изменила масштаб оценок жизни, и теперь, глядя на свою бывшую жену, униженную судьбою, Марк не испытывал ничего, кроме сочувствия. Его собственная обида была слишком ничтожна в сравнении с трагизмом этого часа. И он, подойдя к Марции и взяв ее за руку, предложил ей вернуться в тот дом, где она была хозяйкой много лет.

"Может ли слабая женщина не искать опоры в том, в ком ищет защиты сама Республика, в том, кто один устоял в бурю общественных невзгод, в том, кого не способна согнуть никакая стихия, никакие мировые потрясения, потому что он сам - целый мир!" - сказала в ответ Марция.

Катон быстро отдал распоряжения, вносящие изменения в подготовку к путешествию. Теперь он брал с собою только сыновей, а дочерей оставлял в столице вместе с Марцией. Едва заключив новый союз с прежней женой, Катон тут же отправился в путь. Он выехал из города в ночь, объяснив это спешкой, вызванной наступлением врага. Поверила ли ему Марция или нет, осталось неизвестным.

Повторный брак Катона с Марцией удивил сограждан, но не очень; они свыклись с мыслью, что этот человек удивителен сам по себе и потому в его удивительных поступках нет ничего удивительного. Впрочем, тогда у всех было слишком много собственных забот, чтобы обсуждать еще и чужие.

Активнее других отреагировал на этот шаг Катона тот, кого он меньше всех касался. Цезарь снова укололся о свое "шило", и из этого человека, как из распоротого брюха, полилась желчь ненависти. "Для хитреца и неуемного корыстолюбца Порция брак - всего лишь доходный промысел, - заявил Цезарь. - Он с самого начала хотел поймать Гортензия на эту приманку, и ссудил ему Марцию молодой, чтобы получить назад богатой!" Охарактеризовав таким образом поступок Катона, Цезарь дал яркую характеристику самому себе.

Тем временем Катон в последний раз смотрел на храмы и холмы родного Рима. Он знал наперед судьбу государства, а значит, предвидел и собственную участь. Думал ли он тогда, что больше не увидит этого города? В любом случае Катон понимал, что если ему и доведется возвратиться сюда, то ненадолго. Болезнь римского общества, продолжавшаяся более ста лет, все это время точившая титана изнутри, теперь прорвалась наружу; сгноив душу, приступила к разрушенью тела. Настал кризис, государство билось в предсмертных конвульсиях. Одна будет судорога, две, десять или больше - не имело значения, трагедия заключалась в том, что выздоровление уже стало невозможным.

Сумерки поднимались над Римом, затопляя тьмою низины с площадями, где днем бурлила жизнь, карабкаясь по склонам холмов, поглощая дворцы знати и многоэтажные муравейники бедноты. Еще какое-то время белым мрамором светились храмы на вершинах холмов, но скоро чернота объяла и их: боги тоже покинули город, устремившись за уходящим солнцем к свету небес.

Катон уезжал из Рима, уезжал навсегда. Точнее, он уходил, а не уезжал, поскольку везде и всегда, если только не был болен, ходил пешком. Он шел по Аппиевой дороге босиком в одной тоге и с непокрытой головой, хотя был январь. Ледяной булыжник жег холодом его ступни, но он этого не чувствовал, потому что его сердце горело болью расставанья с тем, что было для него несравненно больше жизни, ибо заключало в себе и его собственную жизнь, и жизни всех людей многих поколений, которые были ему дороги. В огромном городе, оставшемся за его спиною, каждый камень означал чью-то смерть и чью-то славу, светился отпечатками счастья ступавших по нему людей и кричал о грядущих страданиях, вещал о былом величии и стонал в ожидании предстоящего унижения. И все эти камни, все жилые дома и общественные здания, все храмы, алтари и статуи римских героев, до сих пор охранявших город, смотрели вслед уходящему Катону. Он чувствовал угрюмую тяжесть их вопросительного взора. Вдоль Аппиевой дороги стояли гробницы знатных родов, где хранился прах полководцев, победивших весь мир, а также кладбища тех, чьими руками, сердцами и волей были достигнуты эти победы. Над длинными рядами усыпальниц торжественным парадом реяли души всех римлян, кто, уйдя из жизни, не оставил Родины. Они тоже смотрели на уходившего Катона. Он слышал их требовательные голоса. И не было для него набата громче, чем их беззвучные упреки, не было ноши тяжелее, чем их взгляд.

Как хотелось ему хотя бы на час перестать быть Катоном, чтобы хотя бы однажды в жизни отдаться стихии чувств и с их потоком излить нестерпимую боль! Как хотелось ему упасть, чтобы избавиться от неподъемной ноши сознания своей вины перед этими камнями, храмами, статуями, могилами и бессильным прахом в них! Но, для того чтобы упасть или даже просто споткнуться, нужно было перестать быть Катоном, а именно этого он и не мог себе позволить.

Несмотря на поздний час, тысячи римлян в этот вечер вышли на улицы, чтобы проводить Катона и других сенаторов, покидавших столицу перед нашествием врага. В качающемся свете факелов Катон видел сверкающие глаза сограждан. Весь ужас надвигавшейся войны, все ее беды, все страдания от грядущих утрат и разрушений уже подступили к ним вплотную и стиснули их холодными объятиями страха. Они будто бы уже частично потеряли самих себя, словно свет факелов и черный мрак, полосами чередуясь на их лицах и фигурах, таким же образом поделили на черное и белое их души. И в этом состоянии они смотрели, как из Рима уходит Катон, хребет сената, твердыня форума. Да, подчиняясь необходимости, он покидал их, но оставлял им свое имя. От того, как он уйдет сегодня, будет зависеть, как они завтра встретят Цезаря и к кому они примкнут послезавтра. Последним оружием Катона стало его имя, и он должен был распорядиться им так, чтобы нанести упреждающий удар легионам Цезаря. Поэтому Катон шел размеренно и прямо, твердо ступая по скользким от мороза камням, ни один мускул не дрогнул на его лице, глаза, не моргая, прощались с родными холмами, а их взгляд был направлен вперед, как будто там можно было увидеть что-либо, кроме смерти.

С этого дня Катон не стригся, не брил бороды, обедал сидя вразрез с римским обычаем вкушать трапезу, возлежа на ложах. До конца своей жизни Катон ни разу не улыбнулся, ни разу не сверкнул в его глазах радостный блеск, и в победах, и в пораженьях он неизменно хранил скорбный суровый вид.

Прибыв в Падую, где находились консулы и многие сенаторы, Катон за-держался на несколько дней. В то время там шло обсуждение одного из самых заманчивых предложений Цезаря. "Поскольку мы оказались не готовы к войне, - высказал свое мнение Катон, - то надо принимать все условия Цезаря, если только он действительно выведет войска из Италии". Его слова удивили сенаторов. "Уже сам Катон согласен быть рабом, лишь бы не воевать", - писал Цицерон, как раз тогда мучительно раскаивавшийся в своем минутном приступе смелости и страдающий в поисках щели, куда бы ему спрятаться от надвигающихся событий. Однако вскоре выяснилось, что миролюбие Цезаря - всего лишь сверкающий цветами радуги в лучах пропаганды мыльный пузырь, и Катон продолжил путь на юг. В Бруттии он заехал к Мунацию, оставил его попечению младшего сына, а сам вместе со старшим сыном Марком переправился на Сицилию.