Шансы Катона на успех в выборах представлялись почти бесспорными. В предкризисные эпохи настроение масс неустойчиво, люди, утратившие идеологический компас, мечутся из крайности в крайность, не зная, чего они хотят, и либо верят каждому авантюристу, либо не верят никому. В то время маятник общественного мнения, оттянутый событиями вокруг гибели Клодия в сторону триумвиров, после краткого правления Помпея уже стремился к противоположному краю, и лидеры оптиматов начинали обретать популярность. А среди республиканцев не было более уважаемого человека, чем Катон. Он уже давно играл первую роль в стане оптиматов, и тот факт, что ему до сих пор не довелось стать консулом, воспринимался как конфуз государства. Правда, его соперники тоже принадлежали к лагерю аристократии, являлись непримиримыми противниками триумвиров и уважаемыми людьми. Это были Сервий Сульпиций Руф и Марк Клавдий Мар-целл. Однако нобилей в Риме развелось много, а Катон был один. Положение Сульпиция усугублялось еще тем, что он слыл другом и моральным должником Катона, потому его конкуренция со своим благодетелем вызывала осуждение сограждан. Сам Катон оправдывал Сульпиция и утверждал, что перед таким событием как соискание консульства мотивы, связанные с личными отношениями, должны отступать на задний план. Как бы там ни было, а Катон считался главным претендентом на консулат.
Перед лицом такой угрозы Цезарь, невзирая на собственное бедственное положение, увеличил денежную реку, истекающую из Галлии и разливающуюся стоячим болотом в Риме, а Помпей стал еще интенсивнее приглашать к себе в гости сенаторов различных партий и направлений. Все это множило легион врагов Катона, но он не раз одолевал подобное воинство и побеждал в гораздо более сложных ситуациях. В данном же случае, легко отражая удары противников, он смертельно поранился о собственное оружие.
Едва началась выборная кампания, друзья и просто сторонники претендентов на курульные кресла по заведенному обычаю устремились в народ, чтобы агитировать за своих кандидатов. Все пришло в движение, форум закипел страстями.
Когда-то соперники вели непосредственное состязание за людские умы, лично убеждая каждого из сограждан в обоснованности своих притязаний. Однако впоследствии богатство отделило знать от плебса не только стеною роскоши, но и прослойкой клиентов и подхалимов, которые теперь выполняли функции передаточного звена между своим патроном и массой. Ныне нобили в одиночку по городу не ходили, они двигались "свиньей", мощным клином в сотню человек рассекая рыхлую толпу и порождая в ней пенный след восторгов по поводу своей многочисленности. Таким образом, и тут количество подменило качество. Эта прослойка, подкрепленная политическими соратниками, и осуществляла предвыборную кампанию кандидатов. Иногда пропагандистская рать атаковала бедных простолюдинов врассыпную, порою - небольшими отрядами, а в другой раз собиралась в огромный кулак и била плебс наотмашь таранными лозунгами и призывами. Естественно, что при таком подходе к агитации качество доводов терялось в их многочисленности, людей не убеждали, а штурмовали, их сознание кололи, резали, крушили, душу насиловали, чтобы в конце концов мужского рода народ превратить в женского рода толпу, дабы та, не раздумывая, отдалась сильнейшему или, что бывает чаще, наглейшему.
Став однажды свидетелем подобной обработки масс своими приверженцами, Катон едва не сгорел от стыда. Ему был явлен не его, Катона, образ, а некий идол, какой-то политический Ахилл, только без пяты; сплошь - бицепсы трафаретных достоинств и ничего живого, ничего истинного. В это же время на соседней площади другая группировка надувала точно такое же чучело, но с названием "Сульпиций", а поодаль в мареве фальшивых восторгов мыльным пузырем переливался и сверкал третий брат-близнец, именуемый уже Марцеллом.
Все увиденное и услышанное произвело на Катона столь сильное впечатление, что, придя на следующий день в курию, он страстной речью убедил сенаторов принять закон, запрещающий вести агитацию через друзей и клиентов. Отныне все соискатели должностей, независимо от их богатства и количества купленных активистов, должны были, как встарь, лично общаться с народом.
Ах, как это казалось замечательно! В благом порыве сенаторы чуть ли не единогласно выступили за предложенное им старое новшество, но, когда дело было сделано, прикусили языки. Опять этот Катон провел их, подцепив на при-манку честности! Злодей! Обрек почтенных нобилей работать головою, вместо того чтобы просто отсчитывать монеты и пропорционально их количеству собирать урожай голосов!
Однако жестокосердный Катон не испытывал по этому поводу раскаяния, но зато его снова неприятно удивила реакция плебса. Римская толпа не желала отказываться от лицемерия так же, как недавно не выказывала стремления очи-щаться от продажности. "Проклятый Катон разорил народ, лишив его права принимать вознаграждение, - стонали обыватели, - так ему этого оказалось мало, он еще отнял у нас влияние и достоинство, запретив большим людям дарить нам свою благосклонность".
Дело в том, что при многочисленности свиты каждого кандидата в магистраты и при немалом количестве самих кандидатов в предвыборную кампанию была вовлечена почти вся римская аристократия, и в течение нескольких дней почти вся знать обнималась с простолюдинами, улыбалась им и пожимала руки. Эта кратковременная фальшивая дружелюбность нобилей воспринималась плебсом в качестве компенсации за пренебрежение в течение всего года. Теперь же это явление утрачивало массовый характер, а возможность совершить переход от ложной доброжелательности к истинной обывателям была неведома.
Естественно, что Цезарево-помпеевское воинство подхватило недовольство лавочников, придало ему организованную форму и растиражировало по всему Риму.
Но вред, который Катон нанес своей карьере новым законом, не исчерпы-вался неприязнью к нему определенной части народа. Этим мероприятием он полностью лишил себя агитационной поддержки. Его соперники были достаточно речисты, чтобы самостоятельно уговорить плебс, а кроме того, они все же, невзирая на запрет, пользовались помощью друзей, хотя и весьма умеренно. Катон же строго-настрого запретил своим сторонникам заводить с народом речи о предстоящих выборах, но и сам не выступал с пропагандистскими целями.
Катон считал ниже своего достоинства и достоинства всех настоящих граждан убеждать их в его добродетелях, что-то обещать и доказывать, будто он самый лучший на этой земле, так, чтобы люди, усмехаясь в усы, говорили: "Экий прыткий молодец! Пусть и врет, зато как ловко! Пожалуй, что-то в нем все-таки есть". Когда Марку доводилось встречаться с народом, он обращал внимание людей на сложность ситуации в государстве, на грозящие опасности и призывал их отнестись к предстоящим выборам со всей серьезностью. "Помните, - говорил он согражданам, - что, голосуя, вы будете решать не мою участь или участь Марцелла, либо Сульпиция, а выбирать собственную судьбу!"
Привыкшему к оголтелой пропаганде плебсу такая сдержанность кандидата казалась странной. "Что хорошего ожидать от человека, который даже сам не может сказать о себе ничего доброго?" - недоуменно вопрошали друг друга обыватели и пожимали плечами. Это пожатие плеч и стало сутью отношения массы к Катону. Марцелл и Сульпиций, будучи настоящими аристократами, тоже слов на ветер особенно не бросали, но все же не отступали от обозначенной современными им нравами канвы самовосхвалений, и потому были гораздо понятнее плебсу. Живя по закону маятника, тогдашние римляне презрели свои постоянные привязанности под действием сиюминутного настроения, сформированного асимметричной предвыборной кампанией, и проголосовали за тот вариант, который казался им проще. Проявился тут и страх, что Катон крутыми мерами по возрождению государства нарушит их обывательский сон. Итак, консулами были объявлены Марцелл и Сульпиций.
Едва сей факт обнаружился, как большая часть граждан схватилась за голову, удивляясь, какой такой злой рок помрачил их ум. "Еще совсем недавно мы вспоминали, что Катон даже квестуре придал консульское достоинство, и жаждали увидеть его в ранге консула, предвкушая великие свершения, а теперь вдруг выбрали сухую серую личность Сульпиция и правильного, красноречивого, но прямолинейного до упрямства Марцелла!" - восклицали они и снова пожимали плечами. А тем временем мимо них торжественно шествовали новые консулы в сопровождении ликторов и блестящей свиты подхалимов, коих смертельно больная Республика в час жесточайшего кризиса выставила руками незадачливых обывателей против изощренных, закаленных в бесчисленных битвах авантюристов.
