Такова была обстановка в Риме к моменту возвращения Катона. Собрания сената превратились в кукольные спектакли, поставленные тремя самозванными режиссерами, выборы магистратов стали фарсом, прикрывающим закулисный торг, религия сделалась придатком политики, а народные собрания утонули в хаосе уличных битв и потасовок. Суд превратился в средство достижения корыстных целей. Ловкие ораторы вырывали отдельные юридические формулы из правового остова государства и жонглировали ими на потеху толпе и в угоду своим тайным хозяевам. На столичных улицах и площадях сенаторам грозили банды головорезов, сформированные их политическими соперниками из рабов и всяческих отще-пенцев, и они защищались от насилия с помощью таких же, но уже собственных шаек. Продовольственное снабжение столицы осуществлялось лишь благодаря чрезвычайным, полувоенным мерам. А в то же время под трескотню фиктивных постановлений популяры крушили дома знати на Палатине и воздвигали помпезные мемориалы "в честь торжества демократии" с претенциозной статуей Свободы во главе архитектурного ансамбля. И в качестве таковой насмешница-судьба руками Клодия воздвигла над обезумевшим Римом надгробную скульптуру некой проститутки, кем-то украденную с кладбища и перепроданную. "Поистине это и есть их Свобода!" - восклицал по этому поводу Цицерон, и под шум разоблачительных речей уже оптиматы обращали в руины памятники популярам, чтобы восстановить свои дворцы.

Цинизм и насилие воцарились в политической жизни Рима, и такая политика грязной тенью пала на людей, зачернив их души презрением к согражданам и недоверием к любым начинаниям. Общественное лицемерие, заметая следы порока индивидуализма, смешало белое с черным, превратив жизнь в сплошную темь серости, и в этом нравственном мраке все политики и все люди вообще были одинаково серы. Индивидуальный отбор, паразитируя внутри коллективного отбора, одержал окончательную победу, в результате которой вывелась особая, тупиковая ветвь человека, абсолютно неспособного к конструктивной общественной деятельности: "человек вырождающийся".

Несколькими столетиями ранее такой "человек вырождающийся" был выведен на прославленной земле Эллады, и тогда Платон, оправдывая свою политическую апатию, сказал, что афинская демократия смертельно больна, что она безнадежна. Но как быть Катону, ведь он - римлянин, да еще Катон, а значит, не может бездействовать и сквозь марево философских софизмов взирать на гибель Отечества?

Если ситуацию невозможно изменить, это не означает, что римлянин не станет изменять ее. Понятия "невозможно" для римлян не существовало, и невозможное действительно сделалось невозможным лишь тогда, когда в многолюдном Риме не осталось ни одного римлянина.

Катон выдвинул свою кандидатуру в преторы. Он готовился к битве, и вопиющее неравенство сил не смущало его.

 В тот год в консулы баллотировались Помпей и Красс. Это придавало выборам фатальную обреченность, ибо выборы были без выбора. Однако Клодий бился до последнего и через друзей-трибунов раз за разом срывал комиции. Протестный пафос экстремального популяра подкреплялся еще и тем обстоятельством, что в преторы метил его обратно ориентированный двойник Милон.

Когда Катон прибыл в Рим, магистраты следующего года все еще не были определены, что позволило ему включиться в выборную кампанию. Однако о себе Марк хлопотал меньше всего. Первым предметом его забот стал консулат, поскольку именно на этом участке политического фронта сконцентрировались главные силы врага.

Притязания триумвиров оттолкнули от соискания высшей должности прочих кандидатов, но Катон крепко взял в оборот Луция Домиция, на которого имел влияние еще и как на родственника, поскольку тот был женат на старшей Порции, и сумел-таки противопоставить его могучим тяжеловесам. Ситуация в государстве была такова, что мало кто отваживался открыто поддерживать Домиция, однако существовала скрытая оппозиция триумвирам. Многие, не решаясь на прямую конфронтацию с великими мира сего, лелеяли надежду откровенно высказаться с помощью анонимной выборной таблички. Триумвиры это понимали и яростно вредили опасному конкуренту. Участие в деле Катона лишало их возможности совершить подкуп, потому они прибегли к политической травле и запугиваниям.

Итак, враги Катона были как никогда сильны и свободны в выражении своей ненависти, а вот искренних друзей у него стало еще меньше, чем прежде. Большой утратой для оптиматов явилось дезертирство автора самого термина "оптиматы". Увы, Цицерон "расширил" понятие компромисса во имя согласия сословий до степени прямого предательства аристократии и теперь со всех трибун изощренным словотворчеством громил Бибула и Катона. Переходным звеном в акте идеологической трансформации ему послужило имя Клодия. Цицерон выступал против Клодия, когда тот был союзником триумвиров, и продолжал преследовать его теперь, когда он сделался ярым врагом Цезаря и Помпея, таким образом создавая видимость постоянства своих взглядов. Бибул, в его изображении, был злодеем и перевертышем потому, что ныне стоял на трибуне рядом с Клодием, хотя и прежде, и сейчас он утверждал одно и то же, а именно, что действия Цезаря не легитимны. Катон же, в речах Цицерона, несмотря на кажущуюся уважительность, представал вовсе преступником, ибо, исполняя миссию на Кипре и в Византии на основании закона Клодия, являлся, по мысли оратора, соучастником его злодеяний. Он упрекал Катона за вмешательство в дела суверенных государств, забывая при этом, что тот, во-первых, выполнял постановление народного собрания, а во-вторых, не применял насильственных действий в отличие от превозносимого им теперь Цезаря, который самовольно развязал масштабную захватническую войну. Более того, по словам Цицерона, Катон, оказавшись замешанным в авантюрах Клодия, лишился политической независимости и навсегда сделался его сателлитом.

Катон гордился своими успехами на Востоке, и нападки Цицерона возмутили его вдвойне: как клевета на его деятельность и как предательство соратника. Поэтому на народной сходке он выступил с ответной речью и сказал, что поступки Клодия в ранге народного трибуна не одобряет, но сам трибунат был получен вполне законно. "Если в должности Клодий, как и многие другие, оказался никуда не годным, - говорил Катон, - то надо за совершенные злоупотребления призвать его к ответу, а не унижать должность, ставшую жертвой его злоупотреблений". Народ в данном вопросе принял сторону Катона, и это глубоко задело Цицерона, который надолго затаил в себе обиду на объект своих неудачных нападок.

В такой обстановке, когда даже испытанные друзья превратились в противников, а враги, презрев дипломатию и сбросив маску лицемерия, действовали открытым насилием, Катону все труднее было собирать соратников для предвыборных выступлений на народных сходках. Однако политику ходить по тогдашнему Риму в одиночку - значило рисковать жизнью, да это и не было принято, более того, даже считалось неприличным, ибо, будучи яркими представителями коллективистского общества, римляне измеряли престиж человека количеством его друзей, они даже обедать не могли в одиночестве. Всякий раз, когда Домицию требовалось идти на форум, Катону приходилось заново агитировать его на борьбу.

- Я против такого консулата, - говорил Домиций, - я не хочу власти ценою унижений и риска, я не желаю править этой разнузданной толпой, не ведающей добра и чести!

- Речь идет не о власти, а о свободе, - разъяснял в ответ Катон, - ведь ты, Луций, не стал бы страшиться риска и прислушиваться к писку своей щепетиль-ности, если бы на Рим надвигались полчища пунийцев или галлов? Ты бы, отбросив все прочие соображения, руководствовался только одним стремлением: отстоять Отечество, защитить его от врага; ведь так?

- Безусловно, так!

- А не тем ли были страшны нам пунийцы, что хотели поработить нас, уничтожить наши обычаи и законы, изменить наш образ жизни, заставить нас отказаться быть римлянами?