Затем вернулся в Кутаиси, прихватив с собой новое наставление Силибистро:
— Сын мой, Квачи! Все смешалось в этом мире, муть со дна поднялась и всплыла наверх. Слушай сюда, сынок: если придется, все продам, милостыню пойду просить, но тебя без образования не оставлю. Сейчас человек без высшего образования — что он есть, что его нет! Дворянство я тебе добыл, в гимназии обучил. Деньжат еще сколько-нибудь подкину. Но теперь ты и сам должен подсуетиться и пораскинуть умом. Вон Чолия и Гвичия так пооканчивали в России какие-то там уверсеты, что из дому и двух червонцев не взяли — все сами! Что скажешь на это, сынок?
В ответ Квачи сунул отцу в руку новенькую хрустящую сторублевку и уехал.
В доме Силибистро такой ответ сына вызвал восторг, ликование и новый приступ спеси: как же — девятнадцатилетний Квачи на свои деньги отправляется учиться в Россию и при этом еще помогает родителям! Вот уж кому повезло с сыном!..
Столь успешно утешив отца, Квачи тем не менее призадумался. Ноздри у него подрагивали, как у породистой ищейки; он принюхивался, присматривался, прислушивался, собирал сведения.
Затем стал искать дружбы со старушкой Волковой: по вечерам перекидывался с ней в картишки и даже проигрывал по маленькой; оказывал всевозможные услуги — брал для нее пенсию из казны, в дождливую погоду ходил в лавку за продуктами, читал вслух газеты и, поскольку в ту пору участились грабежи и разбои, защищал своим присутствием в доме.
Но вот однажды старуха получила письмо: в углу листа нарисованы череп и кости, под ними — гроб и кинжал с револьвером. Текст же письма гласил:
"В течение трех дней будьте готовы вручить три тысячи рублей. В противном случае не медля закажите гроб.
Главный комитет анархистов-синдикалистов-социалистов".
Перепуганная старушка бросилась к Квачи — за советом и помощью. Да и к кому ей было обратиться, волею судеб заброшенной из Тамбова в чужие края?
Квачи изучил письмо, нахмурился. Задумался глубоко и надолго. Тень заботы легла на его лицо. Наконец он сказал:
— Скажу вам, как родной матери: нигде ни словом, ни полсловечком вы не должны обмолвиться об этом письме, не то сам Господь Бог не спасет вас. Они люди жестокие, фанатичные, не щадят ни женщин, ни старух. На той неделе в Чоми убили двух женщин, одну старуху задушили, а другую сбросили с моста в Риони. Их даже полиция боится. Всех, кто не выполняет требований, они уничтожают, как пичуг. Да вот хоть позавчера — чуть ли не у вас на глазах на базаре зарезали полицейского...
Квачи говорил правду вперемежку с неправдой — чуточку искажая, чуточку преувеличивая или перевирая. Но время и впрямь было смутное. Одинокая, беззащитная вдова чувствовала, что ей не к кому обратиться за помощью, и умоляла защитить ее, на иконе божась, что унесет эту тайну в могилу.
Поначалу Квачи отказывался. Он и сам побаивался беспощадных анархистов-синдикалистов-социалистов. Однако в конце концов уступил.
Дело, за которое он взялся, было трудное и опасное.
— У нас есть такая пословица: кто лезет не в свое дело, того могут крепко шлепнуть. Это примерно как ваше — "не суй свой нос в чужой вопрос", — говорил он вдове. — А еще одна поговорка учит: "Драчунам досталось по разу, а разнимальщику — пять раз". Чует мое сердце: так-то и со мной будет...
В конце концов он все-таки напал на след злоумышленников, проник в их главный комитет и принес истаявшей от страха и ожидания старушке пугающую новость:
— Ужас! Ужас и страх! Боже упаси вас от этих людей! И вас, и даже ваших врагов! — Он метался по комнате и ломал руки. — Зачем!.. За что вы втравили меня в это ужасное дело! Что я вам сделал плохого? Теперь они грозятся, что если я завтра же не вручу им две тысячи, меня убьют вместе с вами. Завтра вечером может кончиться моя жизнь...
У вдовы буквально отнялся язык. А Квачи продолжал упрашивать:
— Умоляю вас, ради всего святого, осовободите меня от этого дела! Боже мой, за что! Зачем только я ввязался! Тоже мне — заступник!.. При чем здесь я? Что я им сделал, этим ненасытным волкам — анархистам-синдикалистам-социалистам? Что им от меня надо?..
В тот вечер Квачи долго шушукался со старушкой-вдовой. В конце концов порешили, что, возможно, дело удастся уладить и полутора тысячами.
Пятьсот рублей у вдовы оказалось отложено на черный день, оставшуюся тысячу Квачи займет у родственников или заложит дом. Правда, для оформления закладной необходима доверенность... Что ж — утром Волкова даст ему доверенность...
В ту ночь старуха не спала. Молилась.
Квачи тоже уснул на рассвете, поскольку дело вдовы беспокоило его не меньше.
Наутро оба отправились к нотариусу. Квачи получил долговое обязательство, а также доверенность и поехал на вокзал.
Старуха-вдова едва пережила бесконечный день.
Вечером объявился Квачи — веселый и довольный. Старушка так ему обрадовалась, словно с его возвращением не теряла последние сбережения, а получала наследство.
Квачи взял пятьсот рублей и понесся в комитет анархистов.
Таким образом он спас вдову Волкову от верной смерти, а анархистов-синдикалистов — еще от одного кровавого преступления.
Он поспел вовремя: террористы как раз собирались "по их души" — распихивали по карманам револьверы и бомбы. Не беги он всю дорогу, могло быть худо: трое уже были в масках и дрожали от нетерпения.
От радости и пережитого страха старушка-вдова прослезилась.
На следующий день она заказала в храме благодарственный молебен, затем в знак материнской признательности повесила Квачи на шею золотой крестик, а в карман положила серебряный портсигар своего покойного супруга и сказала:
— Сынок, если вам когда-нибудь придется трудно, помолитесь на этот крестик. Господь не забудет вашего добра и поможет во всем, как вы помогли мне. А уж я и подавно не забуду того, что вы сделали для одинокой старухи... — Она обняла Квачи, расцеловала и заплакала, чуть не растрогав до слез своего благодетеля.
Так рыцарь из Самтредии спас от гибели тамбовскую старушку.
Сказ об обучении музыке
В то самое время, когда происходила история с синдикалистами, Квачи увлекся музыкой.
В музыке он ничего не смыслил и слухом в общем-то не обладал. И только при звуках рояля дрожь пробегала по его телу, он вздрагивал от волнения, переступал с ноги на ногу, как боевой конь при звуке трубы.
Его знакомые Майзельсоны собирались на лето в Боржоми, и Квачи сказал им:
— Моя последняя болезнь — музыка. Я так захвачен ею, что буквально схожу с ума! Хочу научиться играть. Лучше поздно, чем никогда... А потому нижайше прошу уступить мне на лето ваш рояль...
Майзельсоны ничего не делали без расчета. "За три месяца можно взять тридцать рублей, — прикинули они. — Это оправдает дорожные расходы".
Договорились, и уже вечером Квачи бренчал в своей комнате на майзельсоновском рояле — тыкал одним пальцем.
...Лето подходило к концу. Вскоре Майзельсонов следовало ждать с курорта. Квачи заторопился, заспешил, призвал Бесо Шикия и пошушукался с ним.
С этого дня Бесо стал пропадать возле музыкального магазина, негромко, с достоинством расспрашивая покупателей:
— Простите, вам не нужен рояль? Срочно продается прекрасный "Беккер", почти новый. Чей рояль? Моего приятеля князя Севериана Дадиани. Это здесь, рядом, на Тбилисской улице...
В конце концов "клюнул" некто Арутинов.
Рояль проверили, послушали, одобрили. Цена?
— Семьсот рублей.
— Четыреста.
— Шестьсот.
— Пятьсот.
— Только из уважения к вам... Когда заберете?
— Сегодня же отправлю в Поти...
Квачи задумался: комбинация завязывалась сама собой.
— Если желаете, я могу отправить инструмент; у меня есть такая возможность.
— Буду весьма признателен. Я и так потерял много времени, хотя бы сэкономлю один день. Что скажешь, Сирануш? — обернулся Арутинов к супруге.