Квачи пытался унять разбушевавшегося Гришку. Таня и Елена сгорали от стыда.

Остальные звали кто полицию, кто владельца ресторана. Люди толпой обступили ложу.

— Что? Так значит я не Гришка Распутин? Значит, не верите, да?! Ну, коли так, глядите! Убедитесь! — он расстегнул штаны и предъя­вил бесспорное удостоверение личности.— И теперь не вознали Гриш­ку?! Вот вам мой пачпорт! Смотрите и убедитесь! А кто жалает, мо­жет проверить!..

Таня и Елена вскрикнули и бросились вон из ложи. За ними по­следовали еще несколько дам. Вокруг поднялся хохот и свист. Кто-то сорвал занавес с ложи, выставив на обозрение всего зала пьяного скота. Поднялся шум и суматоха. Музыка смолкла. Танцовщицы ча­стью разбежались, частью сбились на эстраде.

Кто-то крикнул:

— Поймать его! Поймать и вышвырнуть!

Другой отозвался.

— Врет он! Неправда! Никакой он не Распутин!

После этого все смешалось.

— Проверьте! Гляньте! Вот мой пачпорт! Вот вам мой тугамент! — вопил стоящий у края ложи Гришка.

Зал содрогался. Одни хохотали:

— Аха-ха-ха-хаха!..

Другие, вопили:

— Вон его! Вон!.. Ему место в доме умалишенных!

И все, как пчелы, слетелись к разукрашенной ложе, грозясь и не­годуя, смеясь и хохоча.

Джалил неколебимо, как скала, воздвигся у входа, положил ру­ку на кинжал и, сверкая глазищами, просил:

— Пожалиста, барин! Пожалиста! Не ходи, a тo кров будит...

Наконец появились владелец ресторана с приставом.

Кто-то опять завесил ложу сорванной портьерой.

Чтобы успокоить посетителей и отвлечь от скандала, вовсю гря­нул цыганский хор, завизжали, запиликали скрипки.

Гришка тоже обмяк, слегка пришел в себя и теперь только от­брехивался от пристава, вяло стращал:

— Только посмей написать протокол, на каторге сгною, голод­ным псам скормлю. Это говорю тебе я — Гришка Распутин! Отстань! Сам уйду!.. Аполончик, брось этим сукиным детям по сотне, и будет с них!.. А теперь пошли... Где Танька с Ленкой? Сбежали? И ляд с ними! Начхать... Я тебе говорю, не смей ничего писать, не то...

С превеликим трудом Квачи увел в дымину пьяного Гришку. Их провожали угрозы, крики и свист.

По дороге Гришка вдруг стал командовать:

— Давай направо! А теперь налево! Теперь прямо! Стой!

И остановил автомобиль у публичного дома.

— Учитель, как можно! Нас узнают, дойдет до государыни...

— Аполончик, молчи! Кто узнает? Моя "старушка"? Пусть узнает! Ты молодой и ничего не понимаешь в бабах. Пусть узнает, будет пу­ще меня любить... Не разбираешься ты в ихних штучках, Аполончик. Айда за мной!..

Ворвался в веселый зал и завопил.

— Мамзелям наше нижайшее! Ну-ка, "Камаринского"!

И под звуки разбитого фортепиано лихо, бойко и ловко пустился в пляс, увлекая девиц, тормоша и понукая. Затем каждой подарил по пять рублей и заказал двадцать бутылок вина и водку.

Выпили, переколотили посуду, изгваздали помещение.

Гришка отобрал пятерых девиц и завалился к ним.

Одна девица чуть не силком уволокла Квачи.

Джалил выбрал семипудовую блондинку.

Прошло полчаса.

Откуда-то слышался женский визг и отборный русский мат.

Квачи собрался уходить и только ждал учителя.

Вдруг из той комнаты, где развлекался Гришка, донесся женский крик:

— Спасите-е-ее! Убиваю-у-у-ут!..

Квачи бросился было в коридор, но смекнув, повернул к выходу.

У дверей он нос к носу столкнулся со скатившейся по лестнице совершенно голой девицей. Перепуганная, встрепанная, та с истошными воплями выскочила на улицу и припустила по­среди мостовой. За ней огромными скачками гнался великий учи­тель. Тоже совершенно голый. Он на бегу стегал девицу своим пле­теным пояском с увесистыми кистями и, задыхаясь, хрипел:

— А, стерва! А, подлая! А, окаянная. На те. На те. На те.

Сперва за ними погнались Квачи и двое прохожих. Затем поспе­шили на помощь другие. Девка без чувств рухнула на мостовую. Ее подобрали и понесли в дом. Гришку же обступили с криками.

— Держи срамника! Хватай! Бей!

Джалил тут же оказался на месте происшествия, наполовину вы­тащил из ножен свой кинжал и попросил:

— Пожалиста, ходи, пожалиста...

Появилась полиция. Но Гришка продолжал бушевать.

— Дайте только портки натянуть, сволочи, тогда погляжу, кто из вас посмеет тронуть Гришку Распутина!.. Городовой, гони эту шваль, не то на каторге сгною! Ну-ка, живо! Кому сказано!..

Услышав имя Гришки Распутина, толпа захохотала:

— И точно — он!

— Гришка Распутин! Вы только гляньте, гляньте на него!

— Расходись! Расходись, говорят! — орали полицейские.

Гришка вернулся в публичный дом и минут через десять вышел одетый. Его остановил пристав.

— Что? — дернулся Гришка. — И ты с протоколом?! Никак, жизнь надоела? Илм деток своих не жаль?!

— Нет, сударь, что вы... Я... Я ничего... Я только хотел своими глазами увидеть нашего святого Григория... И больше ничего. Дозволь­те проводить, не то, не ровен час...

— Не надо... — сразу отошел Гришка. — Аполончик, дай ему чет­вертной. Как твоя фамилия? Завтра приходи до меня...

В ту же минуту автомобиль тронулся с места.

Сказ о покаянии святого и потрясении биржи

Была у Гришки одна махонькая комнатка, вся увешанная икона­ми, уставленная церковной утварью и книгами. Там помещалась его молельня.

Пошатываясь, он нетвердо вошел в молельню. Слабо освещенный пламенем лампадки Иисус с кротким укором взирал на него с иконы. И рухнул Григорий Распутин пред тою иконой, пал ниц и возопил ко Господу о грехах своих:

— О, горе мне, грешному! Паче всех человек окаянен есть, по­каяния несть во мне, даждь мне, господи, слезы, да плачуся дел моих горько... Кто творит таковое, яко же аз? Яко же бо свиния лежит во калу, тако и аз греху служу...

Наступил рассвет. Григорий по-прежнему коленопреклоненно мо­лился. Погрязший в грехах, предавший душу нечистому, молился жарко, со слезьми горючими, стенаниями тяжкими и вздохами ут­робными; при этом внятно и громко произносил слова покаянного ка­нона, время от времени прерывал их церковным песнопением, бил себя кулаком в грудь и обдирал колени.

После полудня Квачи заглянул к учителю.

Прислужник доложил:

— Отец Григорий молются. Со вчерашнего дня не выходили из часовенки, ничего не изволили вкушать и никого не пожелали ви­деть.

Квачи удивился, но нимало не огорчился, поскольку в этот день намеревался "провернуть" с десяток комбинаций.

Забежал на другой день.

Прислужник повторил то же:

— Отец Григорий все молются. Со вчерашнего дня не изволили выходить, ничего не ели и никого не пожелали видеть,

"Что за чудеса?" — Квачи заглянул в комнату рядом с той, где двое суток молился Григорий.

Там стояли на коленях с десяток мужчин и женщин и страстно каялись в грехах учителя. Среди них Квачи увидел погруженную в молитву Таню. Опустился рядом, воздел руки, возвел глаза и заше­велил губами.

Из молельни доносился ослабевший голос учителя:

— И раздевши Его, надели на Него багряницу; и сплетши венец из терна, возложили Ему на голову и дали Ему в правую руку трость, и, становясь пред ним на колени, насмехались говоря: радуйся, Царь Иудейский! И плевали на Него, и, взявши трость, били Его по голо­ве. И когда насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу и одели Его в одежды Его и повели на распятие...

Чтение Евангелия прервалось рыданиями.

Таня рухнула на пол, выкрикивая:

— Довольно, святой отец! Будет!.. Сколько же можно!..

Остальные поднялись и заголосили.

Квачи вывел Таню, кое-как успокоил ее и, поскольку на тот день планировал еще пару комбинаций, вскочил в свой автомобиль и пом­чался к банкиру Ганусу.

Вечером полюбопытствовал по телефону:

— Алло! Как себя чувствует наш святой отец? Все еще не поднял­ся с молитвы? И ничего не изволил есть? Дверь по-прежнему заперта?! Боже милостивый, чудеса да и только! Как прикажете понимать?.. Ну что ж, завтра непременно зайду, проведаю...