Он рассказал о событиях того дня, в том числе многословно по­ведал "величайшую тайну, которую клялся сберечь до могилы" да еще приврал отсебятины. В его рассказе то и дело слышалось:

— Мы назначили... Мы перевели... Мы решили... Россия была на грани гибели, нам с трудом удалось ее спасти... Мы убедили госуда­ря... Вы позволите телефон? Спасибо!

И, словно драчливый баран, набросился на телефон:

— Алло! Бесо, ты? Найди моих маклеров! Живо! Найди, где хо­чешь! Через час буду... Ладно, ладно, об этом после. Дай отбой.

— Алло! Елена, тысяча поцелуев и мои поздравления! Как с чем?.. С тем, что ты теперь у нас фрейлина... Не веришь? А завтра, когда получишь соответствующую бумагу с гербом, тоже не пове­ришь? Да, мы с Гришкой "провернули" это дело!...

— Алло! Квартира Гинца!.. Абрам Моисеевич, это вы? Поздрав­ляю с победой на всех фронтах! Больше покамест ничего не скажу. Через полчаса буду у вас. Соберите инженеров и архитекторов...

Опять обернулся к Ганусу.

— Значит так, дорогой друг! За вами магарыч!.. Целую ручки ва­шей супруге! Очень жалею, что не повидал ее...

Он и к Гинцу ворвался, раздулся от хвастовства.

— Мы с Гришкой сделали!.. Вместе обедали... Сместили... Наг­радили... Храм доверили мне. Беретесь построить?

— Да за что я не возьмусь! Пусть мне финансируют прокладку железной дороги на Луне — возьмусь!

— Вот планы, вот договор, вот письмо государыни-импера­трицы...

— Сверю... Посмотрю... Просчитаю...

— Армии нужно двадцать миллионов пар белья. Вот список и цены. Пять процентов мне — и заказ ваш...

— Не так сразу. Надо просчитать. Ответ завтра утром.

— Значит, до завтра! У меня еще уйма дел... Дома с утра ждут министры и начальники департаментов... Поклон супруге, целую руч­ки... До встречи, мой дорогой друг!

На лестнице, как обычно, толпился разношерстный люд.

— Гоните всех прочь! И больше эту мелюзгу не впускать! Не до них нам теперь! Мне поручено дело такого масштаба, что ихних гро­шей и считать не стану... Бесо, зови биржевых маклеров!..

— Седрак! Отбери из очереди тех, кто почище и давай сюда, ос­тальных — в шею!.. Чипи, беги на вокзал, встреть Силибистро и Пу­пи, устрой на квартиру. Без моего разрешения чтоб сюда не заявля­лись. Присмотри за ними, будь за хозяина... Габо! Отвезешь эту за­писку в оперу, примадонне Волжиной. Если пожелает, привезешь ее в "Аркадию"...

Опять ринулся к телефону.

— Алло! "Аркадия"? Говорит князь Квачантирадзе... Зарезер­вируйте для меня первую или вторую ложу, украсьте цветами, да по­нарядней... И чтобы все было готово.

— Алло! Танечка? Тысяча поцелуев!.. Надеюсь, ты здорова? Хо­чешь посмотреть место грехопадения? Вертеп. Блудилище... Учитель тоже будет там. Не робей, потом сама пожалеешь... Если хочешь, можешь надеть маску... Что? Боишься? Говорю тебе, ничего страшно­го. Я так проведу вас в ложу, что сам черт не заметит. Будет Елена и певица Волжина, словом, все свои... Значит, согласна? Тогда быстрей одевайся, мы за тобой заедем.

Сказ о "паспорте" Григория и побивании блудницы

Два часа ночи.

Пиршество в разгаре.

Огромный зал горит и сияет.

Хрустальные люстры из множества гирлянд играют тысячами граней, слепя, как бесчисленные алмазы.

Нежно позвякивает севрский фарфор.

Замороженное в серебряных ведерках и бережно запеленатое шампанское брызжет золотыми искрами в граненых кубках.

Шипит и пенится льющийся из узкогорлого, пузатого кувшина янтарно-медовый кюрасо-шипр.

Мускаты, марсала и бенедиктин, бордо и бургундское перелива­ются и играют всеми оттенками багрянца и золота.

В бокалах баккара голубым пламенем полыхает шартрез.

Золотятся груды экзотических плодов: ананасы и апельсины, ман­дарины и пампельмусы.

Тают во рту французские груши — сенжермен и дюшес.

На белизне скатертей щедро рассыпаны матово-румяные перси­ки, дымчато-синие сливы, изумрудный, янтарный и лиловый вино­град. Вперемешку с ними — редчайшие розы, гортензии и орхидеи.

Пунцово распластались омары и крабы.

Поджаренная дичь выпятила розовые грудки и бесстыже задра­ла аппетитные окорочка.

Вокруг полуобнаженные плечи и спины, груди и руки, и обтяну­тые паутиной чулок точеные длинные ноги.

Живописно и пестро перемешиваются парча и атлас, бархат и гипюр.

Восхищают взор роскошные кружева — венские, гентские, валенские и восточные, златотканое шитье — бисер, стеклярус, жем­чуг. Иссиня-черные, золотисто-каштановые, рыжие, соломенные и светло-русые волосы вьются локонами, курчавятся, шелковисто спа­дают на плечи, волнуются, струятся и вздымаются пышными копнами.

Слепит блеск бриллиантов и рубинов, гранатов и аметистов, би­рюзы, изумрудов, лазурита и жемчуга.

Сизый табачный дым змеится к потолку и тает.

Загадочно-дразнящей лаской щекочет ноздри аромат духов.

На эстраде сменяют друг друга француженки, итальянки, ис­панки, японки, алжирские еврейки и тунисские арабки — танцовщи­цы со всех концов света.

Под треск кастаньет сходит с ума фламенко, неистовствует чар­даш, кокетничает мазурка, бесстыже вихляется кекуоки, перешел все границы матчиш, извивается страстное танго и обнажается чувствен­ный танец живота.

А вот и канкан — ватага девиц скачет, задрав подолы и дружно вскидывает ноги; шуршат юбки, мелькают ляжки, слепит кружев­ное исподнее...

Мужчины и женщины сплелись в объятиях и, опьяненные запа­хом и плотью, бездумно плывут в волнах танца.

Слышится взволнованный шепот, двусмысленные остроты, воз­бужденный женский хохоток.

Зал прорезает молния горящих желанием глаз.

На влажно-алых губах и жемчужно-влажных зубах дрожит от­блеск распаленного желания.

В наркотическом томлении, разгоряченная острой едой и вином плоть ищет утоления и воспламененная кровь все упрямей требует своего — жаждет, чтоб ее погасили.

Сверкающий зал охвачен желанием, и неутоленно. Колышется в дыму дурмана. Рычит и скалится багряный зверь — зверь блуда и похоти — со вздыбленной гривой, окровавленной пастью и острыми клыками. Точ­но Содом, полыхает тот зал в неукротимом пожаре животной страс­ти, греха и разврата...

В занавешенной портьерами, украшенной цветами ложе пируют Гришка, Квачи, Елена и Таня. Время от времени они поглядывают на сцену, где сменяя друг друга поют и пляшут русский хор, цыгане, негры, тирольцы, француженки, испанки...

Пьяный в стельку Гришка орет:

— Давай сюда кукуоки!.. Пусть энта гишпанка пляшет еще! Зо­ви сюда цыганок! Скажите — Гришка Распутин кутит и всех кличет. Всех!.. Велит явиться!.. И чтоб мне не перечить, ни-ни! Не то разру­шу к чертям это блудилище!

Ворот шелковой рубахи Гришки оборван, грудь распахнута, рука­ва по локоть засучены, волосы всклокочены и вылезшие из орбит глаза мутны и масляны: пылающая голова, как в тумане. В его пому­тившихся глазах разгорается недобрый огонь, он не находит себе мес­та, мечется, шарит руками по столу и пьет все, что подвернется. Гру­бым басом ревет непристойные куплеты вперемешку с псалмами. Зычно, со смаком, выкрикивает грязные, уличные словечки, как стре­лами, раня Таню и Елену, смущая хористок. То и дело пристает к танцовщицам.

— Чего скачешь, как кобылка необъезженная! Чего ломаешься! Раз уж пьянка пошла, давай гулять по-нашему, по-мужицки! Рассу­понься, девки, покажь титьки! Сбрось все! Не бойся сраму! — наки­нулся, стал тискать, лапать, разорвал платье на груди.

Танцовщицы зашумели. Одни хохотали, другие негодовали и пы­тались вырваться. А Гришка только пуще распалялся:

— Чаво кобенитесь-то, стервы? Чаво брыкает! Уж вас-то навидался голяком. И не такие крали со мною в баньку гуртом ходют. Меня сама царица приемлет, а вы кто такие!.. Вот эту рубаху моя "старушка" своими руками мне сшила. Ага, сама сшила, сама узором разукрасила... Аполончик, отстань! Отстань, говорю! Изыди!.. Тань­ка, и ты молчи! Цыть! Сегодня царь с царицею руки-ноги мне лобыза­ли, а вы что за шелупень, чтобы!..