На третий день к вечеру он опять наведался. Дверь к Григорию по-прежнему была заперта.

На этот раз в соседней комнате молилось значительно больше уче­ников святого старца, но Тани среди них не было.

Ученики порывались взломать запертую дверь, однако "богороди­ца" Лохтина не допустила этого.

Прошла неделя молитвенного поста. Жилище Григория не вмеща­ло последователей и учеников, а также любопытствующих — видней­ших и знатных людей столицы. Одни молились, другие пророчествова­ли, вещая нечто несусветное.

Вдруг дверь молельни отворилась. Раньше других прислужник впустил туда Квачи.

Истощенный и обессилевший Григорий в полубеспамятстве лежал на полу.

— Боже всемогущий!.. Светой отец!..

— Аполончик! Мой верный и преданный друг и брат! — едва слышно прошелестел Григорий.— Не бойся, со мной ничего худого не случится. Лучше слушай и запоминай: и возрадуется Господь, егда грешники покаются в прегрешениях своих... Значит, если Господь на­сылает на нас нечистого, нам следует не гнать его, а потакать — блу­дить, грешить, бесчинствовать, дабы было в чем покаяться. Не совер­шив греха, и каяться будет не в чем. Запомни, святой лишен благода­ти Божией, ибо безгрешен, а безгрешному не в чем каяться, нечем умилить Господа... Ты понял?

— Понял и запомнил. Велика и бездонна мудрость твоя, о святой отец!

Гришка помолчал, а затем продолжал:

— Аполончик! Ты, как дитя, наивен и безгрешен, ибо многого еще не знаешь и не понимаешь. Но скоро возмужаешь и откроется мир твоему разумению. А покамест скажу тебе одно: такого грешника, как я, и среди рати нечистой не сыскать. Что семь дней молитвы? Пустяк! Помню, когда от семьи бежал, жену и деток бросил, набрел на пещеру в горах и три месяца из той пещеры не вылезал. Ничего, окромя суха­рей да воды, в рот не брал. Немытый и грязный стоял я на коленях пред иконой. Чесотка меня извела, парша съела. Раз, когда совсем ос­лаб и отчаялся, глянул на икону Пресвятой Богородицы и увидел: из очей Ее текли слезы... И сказала она: "Григорий! Григорий! Очистился ты. Отпускаю тебе прегрешенья твои! Мир гибнет в когтях у нечисто­го. Встань и иди во спасение и исцеление рода людского!" Я и пошел. С тех пор вот хожу и служу Господу нашему Иисусу Христу... Сколь­ко раз удалялся я от мира — когда на месяц, когда на два, а то больше! Вот и сейчас приспело нам расстаться, мой дорогой Аполончик!

Квачи не на шутку встревожился:

— О чем вы, святой отец? Куда?

— Далеко, очень далеко. В Иерусалим. Хочу поклониться святым местам. Приложиться ко гробу Господню, омыться и очиститься.

— А как же я, святой отец? На кого меня покидаете? Что? В путь с вами? Я готов. Очень даже готов — к святым местам... Но все-таки надо подумать. Святой отец, отложите свое паломничество хоть на два-три месяца!

— Не могу. Минувшей ночью святой образ обратился ко мне и рек: "Григорий, не далее, как через три дня отправляйся в Иерусалим, ибо неисчислимы прегрешения твои..." Теперь ступай, Аполончик. Пришли мне Елену или Таню. А завтра в десять часов вечера будьте у меня, поведу в одно заповедное место. Такое вам покажу, что и во сне не приснится...

Дома озадаченного Квачи ждали неприятные новости.

После возвращения из Царского Села он мнил себя счастливейшим из смертных, ибо в тот день разом достиг всего: и княжеского титула, и придворного звания, и влияния, и власти, а главное — богатства, кото­рое со дня на день должно было золотой рекой потечь в его карманы.

Часть этого богатства он заполучил в первые же дни, и ринулся на биржу.

Последнее время из уст Квачи слышно было только: "облигации", "купоны", "акции Путилова", "ленские", "саламандры", "Лежей", "Продал! Купил! Проиграл! Выиграл!"... Но как-то так получилось, что "проиграл" он говорил значительно чаще, чем "выиграл", а это не мог­ло не огорчать. Квачи обнаружил, что во время игры на бирже кто-то заглядывал в его карты, наконец он убедился, что у него недостаточ­но сил и средств, чтобы крутить рулетку по своему усмотрению; что, напротив, сам Квачи стал чьей-то игрушкой и жертвой. Но было позд­но — хоть локти кусай. На то, чтобы остановиться и отступить, не хва­тало осторожности, трезвости и хладнокровия, а потому, ступив в бо­лото биржи, он полез дальше, вглубь, где его ждали или полное разо­рение, или поистине фантастическое богатство.

Он позвонил своему другу, банкиру Гинцу:

— Алло? Ты? Слушай меня внимательно: если мы поладим, когда смогу получить деньги?.. Завтра? Что?.. И контракт готов? А если не соглашусь на условия? Понизишь?.. Раз так, согласен. Дорого мне обходится наша дружба, но что поделаешь — будь по-твоему!..

Он повесил трубку телефона и повернулся к Бесо.

— По распутинским делам никого больше не принимайте. Спятил старец. На старости лет в Иерусалим отправляется — во спасение ду­ши. И черт с ним! Пусть хоть шею себе свернет! На нем столько гре­хов и грязи, что не то что Иерусалим — если тысяча ангелов будут скрести целый год, все равно не отскребут.— И опять схватился за телефон.— Ух, чуть не забыл! Алло! Елена, ты? Гришка тебя ждет, жажду, говорит, хорошенько согрешить, чтобы был повод хорошенько покаяться. Что? Нет времени? В чем дело, голубушка? Надо бы и мне немножко внимания уделить, для меня постараться!..

Сказ о ночном радении

В ту ночь часов в одиннадцать Гришка Распутин повел Квачи, Елену и Таню на радение "людей божиих".

Гришка и Квачи обрядились в белые холщовые рубахи, Елена и Таня — в просторные белые платья. Так требовали правила почитания мучеников, ибо белый цвет был знаком истинности их учения.

На окраине города, в приземистом доме собирался "корабль хлы­стов". В просторной комнате толпилось до шестидесяти мужчин и жен­щин, в большинстве молодых.

Там же, в углу, отирались дружки Квачи, по его ходатайству по­лучившие от Григория разрешение присутствовать на радении.

Во главе собрания у конторки стояла "богородица" — вдова Лохтина, тоже в белом балахоне, пестревшем блестками и бантикам"; поверх распущенных волос — неизменный странный плат с лентой и надписью золотыми буквами: "Во мне всякая сила, Аллилуйя". Как обычно, она была босиком.

Радение уже началось, Богородица читала молитвы. При виде Рас­путина голос ее сорвался, и она пошла ему навстречу, выкрикивая:

— Вон он, сын Божий! Вон он, Иисус Христос! Вот он, наставниче предобрый и пастырь прещедрый! Осанна, благословен грядущий во имя Господне! Воистину скажем: придите и поклонитесь Христу нашему, Богу, ибо достоин сын Божий славы и поклонения...— и бросилась ему в ноги и зацеловала край белой рубахи.

Все обступили учителя. Одни, подобно Лохтиной, падали ниц, другие целовали рубаху и руки.

Гришка по-братски обнял всех, облобызал мокрыми губами, Затем последовал за "богородицей" к столу.

"Богородица" затянула псалом. Все подхватили, славя Всевышнего и Дух Святой, которые, согласно их вере, в ту минуту, находились вместе с ними под одной кровлей. Пропели множество других песно­пений и наконец затянули "Христос воскресе". Пели стройно, увлечен­но и благоговейно, все громче и громче, доводя себя до экстатического возбуждения.

Когда допели, учитель и сын Божий начал проповедь.

Квачи стоял в стороне и внимательно слушал Гришку. Он с тру­дом научился разбираться в его речениях, поскольку Распутин щедро оснащал их церковными словесами и мужицким просторечием.

Для начала Гришка напомнил братьям-корабельщикам заповеди учения.

Заповеди он толковал хитрословесно, иносказательно, особенно же напирал на ту, что касалась супружества и плотского греха.

— Дух во человецех кроток, плоть же, острупленная грехами, зла и люта, а посему лютую плоть должно пытать и умерщвлять. Супру­жество грех еси. Время и молитва духу Святому каждому подарит ду­ховную супругу. Духовным супругам плотское соитие не вменяется во грех. Равно как и соитие с иными женами не зачтется во блуд, бо "таковая любовь лишь голубиное воркование"...