– Этот многоквартирный дом, дамы и господа, принадлежал компании «Спалтер Риэлти». Квартира, откуда стреляли, пустовала: в ней, как и в большинстве квартир этого дома, собирались провести ремонт. Подсудимой было проще простого раздобыть ключи. Но это еще не все. Вы услышите обличительные показания, свидетельствующие, что Кэй Спалтер… – прокурор прервался и указал на женщину, сидевшую за столом защиты вполоборота от камеры, – …что Кэй Спалтер не только побывала в этом здании утром дня похорон, но и находилась в той самой квартире, откуда был произведен выстрел, ровно в то время, когда пуля попала в Карла Спалтера… Более того, вы услышите свидетельские показания, подтверждающие, что она вошла в ту пустую квартиру одна – и вышла из нее тоже одна.

Он помолчал и пожал плечами, словно факты дела и вывод, из этих фактов вытекающий, были так неоспоримы, что и говорить больше не о чем. Впрочем, затем продолжил:

– Обвинение гласит: покушение на убийство. Однако что означает сей юридический термин? Обдумайте вот что. За день до рокового выстрела Карл был полон жизни, энергии и честолюбивых устремлений. На следующий день после… Что ж, смотрите сами. Посмотрите хорошенько на этого человека, прикованного к инвалидному креслу, удерживаемого в нем при помощи металлических скреп и ремней, поскольку мышцы, прежде выполнявшие эту задачу, теперь бездействуют. Посмотрите ему в глаза. Что вы увидите? Человека, настолько изувеченного рукой зла, что он, возможно, мечтает о смерти. Человека, настолько подкошенного предательством любимого существа, что он, возможно, жалеет, что вообще родился на свет.

Снова вмешался голос за кадром:

– Возражение!

Судья кашлянул.

– Поддерживаю, – устало пророкотал он. – Мистер Пискин, вы перешли черту.

– Прошу прощения, ваша честь. Слегка увлекся.

– Тогда вовлекитесь обратно.

– Да, ваша честь. – После короткой паузы, во время которой прокурор словно бы собирался с мыслями, он снова повернулся к присяжным. – Дамы и господа, как ни печально, но Карл Спалтер не в состоянии больше ни двигаться, ни говорить, ни хоть как-то общаться с нами. Однако застывшее на его лице выражение ужаса подсказывает мне, что он прекрасно сознает, что с ним случилось, знает, кто сделал это с ним, – и что у него нет сомнений насчет того, существует ли в мире такая вещь, как Воплощенное Зло. И когда вы будете выносить вердикт, гласящий, что Кэй Спалтер виновна в покушении на убийство – ибо я знаю, вы сочтете ее виновной, – помните: то, что вы сейчас видите перед собой, и есть подлинное значение невыразительной юридической формулировки «покушение на убийство». Вот этот человек в инвалидном кресле. Разбитая, погубленная жизнь без малейшей надежды на будущее. Растоптанное счастье. Жуткая реальность, ужас которой не передать никакими словами.

– Возражаю! – выкрикнул голос.

– Мистер Пискин… – пророкотал судья.

– У меня все, ваша честь.

Судья объявил получасовой перерыв и вызвал прокурора и адвоката защиты в свой кабинет.

Гурни пересмотрел видео еще раз. Никогда еще он не слышал подобной вступительной речи. По эмоциональной насыщенности и содержанию она куда больше напоминала заключительную обвинительную речь. Однако он знал репутацию Пискина – отнюдь не дилетант в своем деле. Так с какой целью он разыграл это все? Создать впечатление, что осуждение Кэй Спалтер неизбежно, что игра закончена, не начавшись? Неужели настолько уверен в себе? Произнеся такое вступительное слово, что еще он сумеет добавить к своему обвинению в свершении Абсолютного Зла?

Кстати об Абсолютном Зле… Гурни захотелось взглянуть на то самое выражение лица Карла Спалтера, на которое Пискин обращал внимание присяжных, но которого не засняли на судебную камеру. Интересно, не найдется ли фотографии в предоставленном ему объемном досье? Гурни взял инструкции Хардвика, высматривая, нет ли там намека.

Должно быть, неслучайно это оказалось вторым пунктом.

«Шаг второй. Оцени ущерб. Материалы дела, собранные в бюро криминальных расследований, третья таблица. Все в глазах. Вот уж не хотел бы увидеть то, что вызвало этакий взгляд».

Через минуту Гурни уже смотрел на крупную, во весь лист, фотографию. Портрет: голова и плечи. Даже после слов прокурора про ужас в глазах жертвы выражение этих глаз потрясало. В последнем своем витиеватом пассаже Пискин ничуть не преувеличивал.

В глазах жертвы и вправду читалось осознание жуткой правды – как сказал Пискин, реальности, ужас которой не передать никакими словами.

Скрежещущий скрип правой створки французской двери – она всегда поддавалась с некоторым трудом – вырвал Гурни из бредового сна, который улетучился, стоило только открыть глаза.

Он обнаружил, что обмяк в кресле-качалке возле камина, а документы по делу Спалтеров разложены на кофейном столике перед ним. Когда он поднял голову, шея заныла. В приоткрытую дверь сочился по-рассветному неяркий свет.

Мадлен вырисовывалась силуэтом на фоне двери, вдыхая холодный застывший воздух.

– Слышишь? – спросила она.

– Что? – Гурни протер глаза и выпрямился.

– Гораций. Вот он, снова.

Гурни вполуха прислушался, но кукареканья молодого петушка не расслышал.

– Подойди к двери, тогда услышишь.

Гурни чуть было не ответил, что, мол, не так уж и интересно, но сообразил, что день с такого лучше не начинать. Выкарабкавшись из кресла, он подошел к двери.

– Вот, – сказала Мадлен. – Теперь слышал, да?

– Кажется.

– Когда построим вот там курятник, – жизнерадостно заверила Мадлен, показывая на поросший травой участок между зарослями аспарагуса и старой яблоней, – слышно будет гораздо лучше.

– Ничуть не сомневаюсь.

– Они это, чтобы застолбить территорию.

– Гм-гм.

– Отпугивают других петухов, сообщают им: «Это мой двор, я его первый занял». Мне так нравится! А тебе?

– Что нравится?

– Да кукареканье же.

– А. Да. Очень… по-деревенски.

– Не уверена, хочу ли держать много петухов. Но одного – очень здорово.

– Ага.

– Гораций. Сперва я еще сомневалась, но теперь кажется, это имя для него – то, что надо, правда?

– Пожалуй.

Сказать по правде, имя Гораций без каких бы то ни было разумных причин напоминало ему имя Карл. А имя Карл, едва всплыв в памяти, тянуло за собой те полные ужаса глаза с фотографии, глаза, словно бы увидевшие самого дьявола.

– А как быть с остальными? Пеструшка, Резвушка и Толстушка – как, по-твоему, не слишком глупые клички?

Гурни потребовалось несколько секунд, чтобы включиться.

– Слишком глупые? Это для кур-то?

Мадлен засмеялась и пожала плечами.

– Вот построим домик и вольеру, не придется им больше сидеть в душном сарае.

– Ну да.

Недостаток энтузиазма в его голосе был очевиден.

– Позаботишься, чтобы никакие хищники туда пролезть не могли?

– Да.

– Директор нашей клиники на той неделе потерял одну из своих род-айлендских красных. Только что была – и вот уже нет.

– Когда их выпускаешь, всегда рискуешь.

– Нет, если построить правильную вольеру. Тогда они смогут выходить, бегать, копошиться в траве, они ведь любят это, – и все-таки оставаться в безопасности. Будет так весело – наблюдать за ними, прямо вот отсюда.

Она снова показала выбранный участок, выразительно ткнув туда указательным пальцем.

– Так что, по его мнению, сталось с пропавшей курицей?

– Кто-то утащил. Небось, койот или орел. Он, скорее, ставит на орла, потому что после засухи этим летом они стали охотиться не только на рыбу.

– Гмм.

– Он говорит, если мы собираемся строить вольеру, надо обязательно натянуть проволочную сетку сверху – и врыть ее по меньшей мере на шесть дюймов в землю. А не то какая-нибудь тварь подкопается.

– Тварь?

– Он упоминал хорьков. Вот кто, судя по всему, полный кошмар.