Хардвик побарабанил пальцами по столу, привлекая ее внимание, а потом подался вперед и медленно, выразительно повторил:

– Нам и не надо доказывать, что это не вы. Дело не в виновности или невиновности. Все, что от нас требуется, – это доказать, что ваш процесс был серьезно и злонамеренно искажен старшим следователем по делу. Именно этим мы и займемся.

Кэй снова проигнорировала его, неотрывно глядя на Гурни.

– И как? На чьей вы стороне? Успели сформировать мнение?

Гурни ответил очередным вопросом:

– Вы брали уроки стрельбы?

– Да.

– Зачем?

– Думала, может, придется в кого-нибудь стрелять.

– В кого же?

– В какого-нибудь бандита. Мне не нравились связи Карла. Я видела, что назревают проблемы, и хотела приготовиться заранее.

Грозная, подумал Гурни, выискивая подходящее слово для определения этого маленького, отважного и бестрепетного существа, сидевшего напротив него. А может даже, слегка пугающая.

– Проблемы с бандитами потому, что Карл основал политическую партию против преступности? И произносил все эти речи про «мразь земли»?

Она только коротко фыркнула.

– Ничего-то вы про Карла не знаете, верно?

Глаза Кэй Спалтер были закрыты – судя по всему, от сосредоточенности. Полные губы сжаты в узкую линию, голова склонена, руки крепко стиснуты под подбородком. Она сидела вот так напротив Гурни и Хардвика вот уже добрых две минуты. Гурни догадывался, что она силится решить, насколько может довериться этим двум мужчинам, которые ей едва знакомы и чьих подлинных целей она не знает, но которые, вполне может статься, дают ей последний шанс на свободу.

Хардвика, похоже, молчание угнетало. Уголки губ у него начали подергиваться.

– Послушайте, Кэй, если вас что-то беспокоит, просто скажите напрямик, и мы…

Она подняла голову и обожгла его взглядом.

– Беспокоит?

– Ну, я имел в виду, если у вас есть вопросы…

– Если у меня возникнут вопросы, я их задам. – Она снова перевела взгляд на Гурни, внимательно разглядывая его лицо и глаза. – Сколько вам лет?

– Сорок девять. А почему вы спрашиваете?

– Не рановато ли для пенсии?

– И да, и нет. Двадцать пять лет в нью-йоркской полиции…

– Да вся штука в том, что он до конца так и не вышел на пенсию, – вмешался Хардвик. – Просто переехал за город. Чем раньше занимался, тем и сейчас занимается. С тех пор как он покинул отдел, он раскрыл уже три крупных убийства. Три крупнейших дела за последние два года. Я бы это пенсией не назвал.

Гурни были не по душе эти хвалебные слова Хардвика.

– Послушай, Джек…

На этот раз его перебила Кэй:

– Почему вы это делаете?

– Что?

– Принимаете участие в моем процессе.

Гурни оказалось нелегко подыскать слова для ответа, который он был бы готов произнести вслух.

– Из любопытства, – наконец произнес он.

Хардвик снова встрял:

– Да Дэйви у нас прирожденный умелец докапываться до сути. Одержимый прямо. Светоч мысли как есть. Снимает слой за слоем, пока не доберется до истины. Так что, когда он говорит «из любопытства» – для него это гораздо больше…

– Не надо мне объяснять, что это для него. Он здесь. И я здесь. Пусть сам объясняет. В прошлый раз я уже выслушала вас и вашего приятеля-адвоката. – Она чуть сдвинулась на стуле и устремила пристальный взгляд на Гурни. – Теперь я хочу выслушать вас. Сколько они вам платят за работу над делом?

– Кто?

Она показала на Хардвика.

– Он и его адвокат – Лекс Бинчер из «Бинчер, Фенн и Бласкетт».

Кэй произнесла название с таким видом, точно глотала противную на вкус, но необходимую микстуру.

– Они ничего мне не платят.

– Не платят?

– Нет.

– Но вы рассчитываете на какую-нибудь оплату в будущем, если ваши усилия обеспечат желательный результат?

– Нет, не рассчитываю.

– Правда? Тогда, если не считать всего этого вздора про докапывание до истины, почему вы этим занимаетесь?

– Должен отплатить Джеку за одну услугу.

– За что?

– Он мне помог в деле Доброго Пастыря. Я ему помогаю в этом.

– Любопытство. Уплата долга. Что еще?

Что еще? Гурни гадал, знает ли она, что третья причина и вправду есть. Он откинулся на спинку стула, задумавшись, что именно сказать. А потом негромко произнес:

– Я видел фотографию вашего покойного мужа в инвалидном кресле – должно быть, за несколько дней до его смерти. Лицо крупным планом.

Наконец-то Кэй проявила хоть какие-то признаки эмоциональной реакции. Зеленые глаза ее расширились, лицо чуть побледнело.

– И что?

– Выражение его глаз. Я хочу понять, что оно означает.

Она прикусила нижнюю губу.

– Может, это просто… ну, как любой смотрит, если знает, что скоро умрет.

– Не думаю. Я видел множество умирающих. Застреленных продавцами наркотиков. Совершенно незнакомыми людьми. Родственниками. Полицейскими. Но никогда не видел ни у кого такого вот выражения.

Она испустила глубокий, прерывистый вздох.

– Вам нехорошо? – спросил Гурни. Сотни, может быть, даже тысячи раз он видел, как люди пытаются изображать эмоции, которых не испытывают. Но тут фальши не было и в помине.

Кэй на несколько мгновений закрыла глаза, а потом снова открыла.

– Обвинитель сказал присяжным, что лицо Карла выражало отчаяние человека, которого предал тот, кого он любил. Вы тоже так считаете? Что это мог быть взгляд человека, чья жена желала ему смерти?

– Думаю, это возможный вариант. Но не единственный.

Она ответила еле заметным кивком.

– Последний вопрос. Ваш приятель все твердит мне, что успех апелляции не имеет никакого отношения к тому, я ли застрелила Карла или нет. Мол, главное – показать «заметные недочеты в ведении дела». Так скажите мне вот что. Для вас лично имеет значение, виновна я или нет?

– По мне, так только это и имеет значение.

Она смотрела ему в глаза долго-долго, а потом легонько кашлянула, повернулась к Хардвику и заговорила другим голосом – более ломким, легким.

– Отлично. Договорились. Скажите Бинчеру, пусть присылает мне договор.

– Будет сделано, – заверил Хардвик с быстрым серьезным кивком, еле скрывавшим восторг.

Кэй подозрительно глянула на Гурни.

– Что это вы на меня так смотрите?

– Впечатлен тем, как вы принимаете решения.

– Я их принимаю, как только внутреннее чутье у меня приходит в согласие с головой. Что у нас там дальше по списку?

– Вы сказали чуть раньше, что я ничего не знаю о Карле. Просветите меня.

– С чего начать?

– С чего угодно, что кажется вам важным. Например, был ли Карл замешан во что-нибудь, что могло привести к его убийству?

По губам у нее скользнула быстрая горькая улыбка.

– Что его убили – вовсе не удивительно. Удивительно только, как это не убили гораздо раньше. Причина его смерти – сама его жизнь. Карл был очень честолюбив. Честолюбив до безумия. У него это в отца, тот еще был гнусный тип, весь мир заглотил бы, если б только мог.

– Что вы имеете в виду – «до безумия»?

– Честолюбие просто пожирало его, съедало заживо. Больше, лучше, важнее. Еще, еще, еще. А каким способом – уже не важно. Да он, чтобы только добиться своего, с такими людьми общался, с какими вы в одной комнате находиться побрезговали бы. А ведь поиграй с гремучей змеей… – Она замолчала. Зеленые глаза пылали гневом. – До чего же нелепо – что именно я теперь заперта в этом зверинце! Ведь это же я предупреждала его держаться подальше от хищников. Я твердила, что он увяз по уши, что он доиграется и его убьют. А он не желал меня слушать – и доигрался. И именно меня осудили за его убийство!

Она посмотрела на Гурни взглядом, яснее слов выражавшим: «Ну не гнусная ли шутка – жизнь?»

– У вас есть предположения, кто его застрелил?

– Ну, тут опять сплошная жизненная ирония. Тип, без чьего одобрения в штате Нью-Йорк вообще ничего не случается, – иными словами, тот гад, который либо заказал Карла, либо, по крайней мере, дал согласие, – так вот, он трижды бывал у нас дома. Я три раза могла бы сама его прибить. На третий раз – так была к этому очень близка. И знаете, что? Поддайся я тогда искушению, сейчас и Карл был бы жив, и я не сидела бы тут. Улавливаете суть? Меня осудили за убийство, которого я не совершала, – из-за убийства, которое я не совершила, когда надо было.