– Намо? Рад тебя слышать. Мне нужна справка, что Хэннер был на освидетельствовании в Мандосе как улика, и потому пропустил учёбу. Записки за остальное время я сам напишу. Ну и зверь твоя майарша.

– Правильно говорить «майэ», – автоматически поправил Намо, прижимая плечом трубку, чтобы вытащить из-под кипы папок нужный бланк. – Напомни, с какого по какого число? И, кстати… ему нужно освобождение на четыре недели от развития подсознания по психологическим причинам?..

…если бы ты знал, если бы ты только знал…

…весёлое безумие любви – его любви – ты бы мне никогда не простил… если бы ты только видел…

…Карвир лишь жалкий раб, Карвир ничто, Карвир целитель, Карвир не имел и не имеет права, и то, что между нами было – лишь следствие его печальной любви к необретённому…

…если бы ты видел его глаза, Гортхаур, слышал его шёпот, мог любоваться его улыбкой… с тобой он никогда не был таким и вряд ли когда-то будет… с тобой он смеётся и разговаривает иначе, и его руки двигаются иначе, обнимая тебя, его голос звучит по-другому…

…Карвир жалкий слуга… бросьте меня здесь, я буду жить на тропическом острове, оставьте мне одного волшебного коня, чтобы доставлял меня к моему господину в случае надобности; я не возропщу, я приму твою волю; сжалься же надо мной, Мелькор, избавь меня, упаси…

– …нет, малыш, иди спать, с ним останусь я.

Хэннер закрыл дверь. Мелькор подождал, пока он уйдёт в другую комнату и ляжет в постель.

Малыш выглядит расстроенным, но ему не вредно поспать перед школой, завтра придётся расталкивать его минут на двадцать раньше…

– Карвир…

На лбу целителя проступила холодная испарина, ресницы мелко подрагивали, сухие губы приоткрылись. Мелькор осторожно коснулся его подбородка.

– Открой глаза, – приказал Вала тихо, но твёрдо, и из-под ресниц слабо блеснули светлые серовато-голубые зрачки. – Ты меня слышишь?

Карвир слабо мазнул рукой по его запястью и немного отвернулся, его лицо исказила гримаса страдания.

– Я совсем тебя вымотал… – виновато пробормотал Мелькор. – Ну я и сволочь… – Он слабо измученно улыбнулся и привлёк целителя к своей груди, усадив на кровати. Голова Карвира свесилась ему на плечо, мягкие вьющиеся волосы прижались к шее, тёплые, как шерстяная пряжа. – Карвир… всё хорошо, я рядом… я тебя не отпущу, ты так быстрее восстановишься… успокойся, всё хорошо… очухаешься – я тебе такую штуку расскажу…

…знал бы ты, какую я могу рассказать штуку… нас мучают одинаковые воспоминания, и когда я сплю с тобой в одной кровати, я больше не спрятан за невинной наружностью волка…

…не целуй меня больше, Мел… тебе сейчас вредно…

Если бы Гортхаур знал, что происходило между Мелькором и его целителем в прежней жизни, он, возможно, не был бы так лоялен к Карвиру. Подвергать белокурого майа пыткам и издевательствам Саурон, вероятно, не стал бы, но осознание того, что он помеха, было бы Карвиру хуже всякой пытки. Мелькор своему возлюбленному, конечно, обо всём рассказывал, и рассказал бы в мельчайших подробностях, но плотская сторона любви, тем более чужой любви, Гора никогда особенно не интересовала. Ему и своя-то приносила больше неприятностей, чем удовольствия. «Здесь тебе лучше замолчать», – сказал он мягко и приложил пальцы к губам своего Валы. – «Кое-что мне вовсе не обязательно знать. Я всегда буду любить тебя одного. Даже если я выдергаю тебе волосы за измену, то сделаю это только потому, что очень, понимаешь, очень тебя люблю». И Мелькор ответил влюблённым взглядом на его мрачноватую улыбку.

…– Мел… не надо, пожалуйста… для меня это… слишком.

От Мелькора пахло сигаретами и водкой – тонкий, едва уловимый сладковатый аромат, – и улыбался он так, что Карвир не мог устоять. Он обязан был удовлетворять все прихоти своего господина, но будь даже не так, он отдал бы всё, что у него осталось – клочок мыслящей энергии, сущий пустяк для Валы, – за эту улыбку и этот взгляд.

Он впервые в жизни был нужен.

Его, в отличие от других, не обучали этому ремеслу. Манвэ счёл, что особый смак абсолютной невинности очередного майа придётся по вкусу его брату. И не прогадал.

Отдаваться надо уметь. Это знали все валинорские майар, причастные к повелительской постели. Много ли искусства в том, чтобы взять кого-то? Ерунда. Такое каждый может. В берущего можно влюбиться ещё до того, как лёг с ним в постель. И любить его всю жизнь, таясь, глядя из-за угла, любить за улыбку, за властный взгляд, за гордый профиль, за полный набор внешних достоинств, ничего не зная о его характере, о том, что он любит и чего боится, дрожит ли он по ночам от кошмаров…

Но того, кто умеет отдаваться, можно узнать только один на один. И когда на шёлке простыней он будет гнуться и стонать под тобой, вознося тебя в твоих собственных глазах, когда, нежный и страстный одновременно, он подарит тебе совершенное блаженство, когда под покровом спасительной темноты для тебя одного он откроется, словно цветок, распускающийся только под твоим взглядом, – ты уже не оставишь его. И будешь валяться у него в ногах, потому что никто и никогда не сделает тебя таким счастливым, и вымолишь у него ещё одну ночь, и, лёжа утром близ него и глядя на его прелестное утомлённое лицо, поймёшь, что он завладел тобой изнутри, как яд, как наркотик, что ты зависишь от него; и самое смешное будет заключаться в том, что тебе это будет нравиться.

Манвэ говорил это всем своим майар, и Тулкас кулаками, а Ульмо утончёнными пытками вбивали эту истину в своих безропотных подданных.

Но первым в Арде это сказал Мелькор, когда сидел рядом с Манвэ на холме тёплой звёздной ночью и любовался небом. И Светлый Король слушал, затаив дыхание, откровения того, кто подарил миру самую возвышенную и самую грязную страсть, кто принёс в Арду увлечение и жажду прогресса, кто более всех жаждал творения и созидания, кто создал вдохновение и безумные порывы. Манвэ запомнил всё слово в слово.

И позже он пытался стать таким для своего брата, и орал и бросал в него всем подряд, когда тот рассмеялся ему в лицо и почти отечески потрепал по щеке.

– Не надейся, братик. На меня это не действует. – И добавил, усмехнувшись: – Я и так тебя не забуду.

Манвэ ненавидел Мелькора за то, что так и не встретил умеющего раскрываться подобно ночному цветку только для него одного. За то, что лишь Мелькор пустил в его сердце сладкий яд, дающий о себе знать приступами раз в несколько эпох, и за то, что его старший брат не отдавался никому и никогда. Нет, не просто никому и никогда, – и ему тоже не собирался отдаться! И за это Манвэ ненавидел его ещё сильнее.

…Карвир обожал сладкие Мелькоровы сигареты с запахом шоколада. Теперь он весь пах ими, у него во рту пахло сигаретами, вся его кожа благоухала дымом, табаком и шоколадом, а терпкие губы Мелькора с природным мастерством ласкали его член, не давая ни секунды отдыха, и майа думал, что у него внутри останется лишь этот всё вытесняющий аромат. Машиной смерти и любви Мелькор себя называл не зря, но не умей он вовсе ничего, Карвир всё равно стонал бы от счастья. Просто потому что любил. И – против всех правил приученных к постельным забавам майар – он бы кусал запястье, чтобы заглушить кощунственные стоны, и старался не шевелиться, дабы не выглядеть постыдно, и не смел бы обнять своего властелина, пока он сам не попросит, и подавно не посмел бы прикоснуться к его губам, и…

Карвир схватил ртом воздух и, прянув от Мелькора, несколько раз с бульканьем кашлянул.

– Мел… – прохрипел он едва слышно, – Мел, я не…

От Мелькора пахло морской солью и лекарствами, глаза и волосы у него потускнели, а шоколадного табака не было и в помине.

– Проснулся, – улыбнулась похудевшая и издёрганная тень соблазнителя. – А я-то уж и не надеялся… почему ты не хотел вернуться?

– Я боялся… – Карвир спрятал глаза. – Я не хотел… становиться… между вами, Мел… я и так…