Белинский достал из портфеля свежий номер «Отечественных записок» с кем-то уже вложенной закладкой — узенькой картонной линейкой, употреблявшейся для отсчёта строчек, — и протянул его Лермонтову.
— Благодарю вас, господин Белинский, — беря журнал, сказал Лермонтов, — но, право же, мне совестно, что из-за меня вам пришлось оказаться в таком месте...
Лермонтов не понимал, почему Краевский не передал журнала через Акима, с которым они оба имели постоянную связь и который, даже в случае своей занятости, мог послать журнал со слугами. Открыв журнал на закладке и делая вид, будто смотрит, в каком виде напечатана его «сцена», как назвал Белинский стихотворение «Журналист, читатель и писатель», Лермонтов украдкой взглянул на Белинского, стараясь угадать, зачем он пришёл.
Белинского Лермонтов знал ещё с тридцать седьмого года — в Пятигорске их познакомил некий Сатин, тоже бывший московский студент. Тогда у них вышла ссора; позднее, в Петербурге, они только что раскланивались, встречаясь в редакции или на квартире Краевского.
Хотя воцарившееся в комнате молчание и имело вполне приличное объяснение — Лермонтов читал или делал вид, что читает, — всё-таки и гость, и хозяин остро ощущали его неловкость. Неожиданно Белинский сказал:
— Бросьте, Михал Юрьич, ломать голову, гадая, зачем я пришёл. Пришёл потому, что люблю ваши стихи, что считаю вас самым большим писателем нашего времени. Угодно вам указать мне на дверь, я встану и уйду без обиды...
Он действительно встал с кресла и взялся за свой чёрный портфельчик. В его голосе и позе не было уже ни малейшей неловкости, но, наоборот, Лермонтов уловил в его облике что-то упрямо независимое и даже странно торжественное. Глаза Белинского смотрели открыто и прямо, а губы, как показалось Лермонтову, подрагивали в чуть заметной иронической усмешке, значение которой он перевёл для себя так: «Неужели и ты, первый поэт России, мучишься барской спесью, как какой-нибудь пустоголовый фендрик?»
Лермонтов вдруг устыдился своей спеси, которая, как он знал сам, не была ему чуждой, и впервые за всё время знакомства с Белинским почувствовал что-то вроде симпатии к этому человеку, впервые подумал о том, какая, в сущности, у него трудная судьба. «Неслужащий дворянин», — вспомнились Лермонтову слова, с какими Белинский представился только что караульному начальнику, графу Гудовичу. Лермонтов хорошо знал пензенское дворянство и был уверен, что Белинский не дворянин, но, не скажи он так, графчик, конечно, и не подумал бы доложить о нём Лермонтову.
Так, наверное, и везде: «неслужащий дворянин». Лермонтову опять почему-то стало стыдно и очень жаль Белинского, который, открыто презирая дворянство, всё-таки называл себя дворянином — чтобы не быть парией.
Лермонтов захлопнул книжку и положил на стол.
— Нет, что вы, право! Ради Бога, Виссарион Григорьевич! — сказал он, радуясь, что, не запнувшись, вспомнил отчество Белинского. — Я так вам благодарен, что нс побрезговали арестантом...
Белинский широко улыбнулся и сел, поставив рядом с собой портфель. Видно было, что он очень доволен, и если к нему опять вернулся его смущённый вид, то теперь — и Лермонтов понимал это — от избытка дружелюбия и благодарности. Лермонтов, тоже улыбаясь, некоторое время смотрел на своего гостя, а потом сказал:
— Посмотреть со стороны — так вы больше гусар, чем я.
Белинский развёл маленькими руками, которые, согревшись, уже не выглядели такими красными.
— Не могу судить об этом, — ответил он, — единственный гусар, с которым мне когда-либо приходилось встречаться, — это вы...
Прежняя неловкость исчезла, но говорить всё-таки было не о чем.
Лермонтов понимал, что обычные разговоры — о лошадях, о цыганах, о женщинах — не для Белинского. Но говорить о литературе — единственное, конечно, чего пламенно желал этот «неслужащий дворянин», — не хотел сам Лермонтов: для этого у него были другие, привычные собеседники — от Краевского, который безудержно восхищался каждой его строчкой, до самого князя Петра Андреича Вяземского, который почти всегда критиковал его, умно, тонко и язвительно.
Каков же критик был из себя этот господин Белинский, Лермонтов не знал, статей его, даже тех, которые хвалили знающие люди, не читал — руки не доходили.
«Вот те, Вася, и репка!» — подумал Лермонтов и, кашлянув, развернул свой стул так, чтобы лучше видеть соседкино окно. Палевые занавески, как и раньше, висели неподвижно. Белинский взял со стола журнал.
— Вы не заметили здесь рецензии на одну любопытную вещь? — спросил он, с хрустом переворачивая плотные листы.
«Ага! Сейчас начнёт хвастать своей статьёй. Неужели он так груб?.. Или они все таковы?..»— подумал Лермонтов и снова ощутил исчезнувшую было неприязнь к Белинскому.
«Они» — это литераторы, не принадлежавшие к свету, люди, которых Лермонтов с несколько брезгливым, но от этого не менее острым любопытством наблюдал каждый четверг в кабинете Одоевского (дальше их не пускали) и по поводу которых острая на язык княгиня Ольга Степановна всякий раз спрашивала Лермонтова, когда он возвращался на её половину: «Ну-с, не хотите ли принять ванну после общения с субстанцией народного духа?..»
Ничем не выдав своих мыслей, Лермонтов спокойно перевёл взгляд на Белинского.
— Рецензия на что? — спросил он. — На драму, на роман? Признаться, не заметил.
Белинский нашёл нужную страницу, отчеркнул заголовок рецензии коротким зазубренным ногтем и протянул журнал Лермонтову:
— Вот, прочтите-ка. Рецензия на роман о Шекспире.
Лермонтов насмешливо улыбнулся.
— У нас в полку объезжают английского жеребца с царской конюшни. Так его тоже зовут Шекспиром... — неизвестно за что желая наказать Белинского, сказал он, но, увидев, как изумлённо-горестно Белинский захлопал по-женски густыми и длинными ресницами, почувствовал тот же стыд, который испытал в коридоре цензурного комитета, когда старый чиновник застал его поющим глупый куплетец про Корсакова.
После такой неловкости отказать Белинскому было просто невозможно, и Лермонтов стал читать.
Рецензия не очень умело, но сочувственно разбирала недавно вышедший роман немца Кенига о Шекспире. Лермонтову даже показалось, будто он уже слышал где-то об этом Кениге, но потом сообразил, что фамилия эта нередка и среди петербургских немцев, да к тому же напоминает фамилию мичмана Кригера, который за последнее время не выходил у него из головы. Кениг, Кригер, Крамер... Всё равно что Иванов, Петров, Сидоров.
Раза два-три Лермонтов поднимал голову, притворяясь, что размышляет над прочитанным, а на самом деле пытаясь по виду Белинского определить, он или не он написал рецензию, Белинский сидел в кресле, заложив ногу на ногу и теребя свой чёрный портфельчик. Его болезненно светлые глаза, внимательно остановившиеся на Лермонтове, излучали что-то похожее на восторг.
«Он», — подумал Лермонтов и, не дочитав последней колонки и даже не заботясь скрыть это, отодвинул журнал.
— Европа не хочет отказываться от наследия Вальтера Скотта! — взволнованно сказал Белинский глухим голосом и подался вперёд. — Очень жаль, что я не знаю немецкого...
«Ого!» — опять подумал Лермонтов, вспомнив, что в рецензии всё время речь шла о подлиннике, а не о переводе. Встав со стула и не слушая собеседника, он пошёл к окну. Короткая весенняя метель окончилась. За стёклами уже голубел апрельский воздух, с облупленного карниза под соседкиным окном матово светились голубые сосульки. Только само окно, затянутое палевой занавеской, чем-то напоминало глаз огромной заснувшей птицы. Лермонтов в досаде забарабанил пальцами по стеклу.
— ...Очень жаль, что я не знаю немецкого, — донёсся из глубины комнаты голос Белинского, — ибо простодушие автора рецензии столь велико и несомненно...
Лермонтов быстро обернулся.
— Но разве не вы написали рецензию? — спросил он.
— Нет, — отмахнувшись маленькой рукой, ответил Белинский, — её написал человек, которого вы, кстати, тоже могли знать, — бывший московский студент Неверов. Януарий Неверов... Не припоминаете? Такой огромный, рыжий. Всегда громко кричал на всех сходках, а перед профессорами и инспекторами дрожал как осиновый лист... Не помните? Ну да Бог с ним: он был бедняком во всех смыслах, бедняком и остаётся...
