Наконец они ушли, боевая моя чешка, думая, что мне что-то угрожает, уже собиралась звать чешскую полицию. Позвонила, вошла стерва, и тут же пришел муж. Я быстренько рассказала ему вчерашнее и сегодняшнее, а сама опустилась почти без памяти возле своей кровати на колени и принялась горячо молиться Богу...

А надвигалось страшное, и нельзя было думать о себе, а только и только о том завещании, о том обращении, и нельзя было сойти с пути, проложенного честными сыновьями Отчизны...

Янка сильно испугался. Я подала обед и пригласила стерву, как обычно. Только на этот раз не было у нас за столом милого Петра... Сидит девушка, которой я так хотела помочь, чем только могла. Она ничего не хотела брать, а я ей, «бел ору сочке бедной», то чулочки, которых нет нигде после войны, то деньги. Только папиросы она брала охотно и дымила, что твоя труба.

Вдруг она встает и говорит: «Не пугайтесь, это я послана, чтобы вас выкрасть... Уже три недели мы стараемся, чтобы чехи выдали вас, но они не хотят этого делать ни за что. Всех выдали, а вас не хотят, и нам нужно вас схватить и выкрасть. А теперь спрашивайте о своих знакомых в Белоруссии и я вам все скажу». Я спросила только про Петра, и она сказала мне, что его не спасет, потому что он был в Союзе белорусской молодежи...

Друзья мне уже гораздо позже сказали, что в заключении видели в уборной на стене фамилию Петра и крест рядом с фамилией, значит, его убили...

Я ничего не спрашивала у стервы, не могла смотреть в ее сторону и только ждала, когда эта мразь уйдет из дома. Она же, видимо, все-таки хотела нам добра...

Я понимала большевиков, они огромными жертвами оплатили свою победу, но их победа — это не наша победа, потому что их цель — уничтожить нас и ассимилировать... Они же не могут жить с народами как брат с братом, как равный с равным, а, как тот фюрер немецкий, готовы переделать силой на свой московский лад весь мир... Страшными стали теперь для меня и все те хорошие, больные бойцы, выжившие после тяжелых боев и действительно желавшие людям добра: «Не возвращайтесь, не возвращайтесь домой, вам нечего там делать...» — их слова.

Теперь я боялась их всех, не могла ни видеть, ни слышать. Не открывала им никогда больше двери. Их перевели куда-то за Прагу, и чехи очень сердечно с ними прощались... Вместо этих скромных героев, прошедших кровавые бои, появились теперь тыловые «вояки» из МВД, и аннулировали все то доброе и благородное, что было у фронтовиков...

Как же тут выкрутиться, как спасти семью?.. Нужно было расплачиваться за ослиное упрямство своего «социалиста». Правда, убегать с немцами, по логике, было незачем, но какая у Сталина логика, если по его воле гибли миллионы людей... Такая уж судьба, и впрямь, чтобы из пограничного В им- перка угодить на конец света, в Коми, на это требовалась истинно белорусская судьба... И вот я примерно знаю, когда за нами придут, знаю, что чехи не хотят нас выдать, и знаю, что взломать у нас дверь не имеют права... Знаю много, но как спастись?.. Проклятая «панская» натура, не можем спрятаться ни у кого из чехов по той простой причине, что не хотим принести им зла, беды, не хотим накликать им какой-нибудь «Сибири». Это с нас можно шкуру сдирать, но мы никого еще ничем не обидели, руки мои только для того, чтобы помогать людям, и вот мы в дураках и что нам делать?.. Уповаю только на Бога предков моих...

Был у мужа пациент, для которого в свое время он много сделал, — пан Дворжак, руководитель какого-то спортивного клуба. Пошли мы втроем к нему, чтобы он переправил нас как-нибудь в Пльзень, где были гуманные, умные американцы, которые если и сажали людей, то действительно винова­тых. Так мы слышали, а у нас же никакой вины! Снятся мне те американцы ночами, как единственное спасение нашей несчастной семейки.

И вот мы у пана Дворжака, денек летний, солнечный. Ходят люди, счастли­вые люди, ах, какие счастливые — их не будут завтра красть... Но пан Дворжак заболел, вышел к нам и прямо сказал, что не может помочь. Действительно не мог, через две недели умер на операционном столе... Что ж, близится неиз­бежное...

Есть еще один хороший человек, пан Чада, он чех. Хочется спасти хоть Янку. Звоним от пана Дворжака, и Янка едет к нему. Садится на трамвай у сквера. Я с ужасом вижу еврея Вольфсона, которого мы спасли во время войны, он из-за дерева следит за нами... Боже мой, а ведь нас могли расстрелять за него... Ну и мир, ну и люди в этом «социалистическом» мире... Домой идем с Юрой, в нем моя сила. Хорошо хоть Янка в безопасности, удар будет по нам двоим, и мы выдержим! С нами Бог. Я собираю все мои силы, всю мою веру и всю любовь к моему народу — я выдержу! Сын, мой ребенок, при мне, и он все прекрасно понимает... Нас взяли на мушку. Мы с сыном входим в квартиру, звонит телефон, это один чех интересуется, дома ли мы...

Когда меня схватили на кладбище, я в отчаянии написала письмо президенту Бенешу, чтобы он меня спас, ведь и я от него в свое время не отреклась. Конечно, недостойно писать о своих заслугах, но что поделаешь, нужно спасать семью. Думаю об этом теперь...

Разбудил меня непрерывный звонок, в коридоре трещит дверь. Что тво­рится, говорили же, что двери не взламывают! Подхожу, а там голос за дверью: «Мамочка, пусти меня, это я, твой Янка, я хочу быть с вами, хоть жить, хоть умереть...» Открываю дверь, пан Чада привел моего «голубочка» на мое горе... Мне же было бы одной спокойней. Ну и судьба... Быстро постелила ему постель и подумала, что все же он благороднее, чем я думала...

Ходим по квартире на цыпочках, больше лежим. Понедельник. Когда ж уже будут нас красть? Окна завешены, и никто не знает, что мы дома. Знает только тот пан Зика, бывший югославский консул, крыса облезлая, чтоб его к утру скрутило... День прошел кое-как. Хлопцев своих накормила, разговариваем мало, больше думаем. Я еще не читала «Графа Монте-Кристо» Дюма, теперь начала читать. А чтоб его, ну и литература мне попалась на это время... Что ж, и мы здесь, как на том острове Иф...

У меня была все время язва желудка, и от всех переживаний начало сильно болеть под ложечкой. Обычно помогала сода. Было уже под вечер, тихо кругом. Я встала босиком, с распущенными косами до пояса, в длинном, до земли халате, взяла стаканчик, тонкий, венский, и размешала ложечкой соду, чтобы выпить, как вдруг звонок, но такой, что я, не выпив ту соду и придержи­вая ложечку в стакане, чтобы, не дай Бог, не звякнула, подошла к двери и крепко подперла ее плечом. Разговор за дверью, как на базаре, а я стою, не боюсь, вот только бы ложечка не звякнула. Мне кажется, слышно, как меня трясет. Нет, пусть они не знают, что мы дома... Громкий звонок наш звонит не переставая. Темнеет. Я на цыпочках иду к своей кровати. Муж лежит, как мертвый, что уж тут скажешь? Измеряю взглядом расстояние до окна. Если затрещит дверь, выпрыгну вниз головой, я знаю, что я им нужна, как и вся моя кулацкая семейка. Нет, я живой не дамся! Звонок звонит и звонит, не переставая до первого часа ночи. Потом мы заснули.

Утро было солнечное, мы ходили, ели тихонечко, почти не дышали. Была почта, кто-то еще звонил, но мы никому не открывали. Юрочка, наш беспокой­ный, как ртуть, сынок целыми днями сидел на ковре под столом и строил башни из диванных подушек. На удивление спокойный ребенок. «Сынок, ты, навер­ное, хочешь на улицу, такая ж погода?» «Нет, мама, если бы я был на улице, у меня не было бы папочки и мамочки, лучше я посижу под столом и у меня будут мамочка и папочка», — удивительно мудро рассудил хитрый наш ребенок.

У меня всегда есть какой-то запас еды. Я крестьянка. Вот теперь все это пригодилось. Юре нравится есть вкусные компоты каждый день... Так мы просидели неделю, аж до субботы. В субботу вышли. В квартиру налетело людей, плачут, целуют нас, принесли еду и цветы. Одни думали, что мы убежали, другие боялись, что нас нет в живых.

Оказывается, к нашему дому подъехал грузовик с «освободителями» и солдаты под нашими окнами натянули брезент, а начальник звонил в дверь, но сбежалось полно народу, где мы жили, весь квартал, и подняли крик: не отдадим «пани докторову», кричали, что мы их люди, хорошие люди! Интересно, что больше всех возмущались коммунисты, что ж, люди труда, они не раз ощущали мое сочувствие и не одна тайна с военных лет объединяла нас. Добрые люди, они заявили, что без чешской полиции никто не имеет права трогать нас, а полиции как раз не было. Наш земляк, которого мы спасали в войну, Жук помогал искать нас. Он водил всю эту «экспедицию» по домам, по квартирам (больше 30 квартир), водил и в подвал, и у дверей поставили патруль. И так до первого часу ночи... «Экспедиция» закончилась. Повезли Петра, нахватали еще кандидатов в лагеря в Коми, и на этот раз им снова не удалось нас схватить. Бог дал нам еще три года человеческой жизни, правда, тревожной...