— Тебя признаю, Яков ты,— сказала она Ваське, тронув его за рукав, а от Надьки отодвинулась.— Тебя не знаю. Откуда ты, как звать тебя?

— Ты что, баба, Надька я.

Бабка подозрительно покосилась на нее и погрозила скрючен­ным пальцем.

— Ой, хитрая, не Надька ты. Переоделась в Надькино платте, я видела, не думай, я видела.

— Ложись, баба,— Надька погладила бабку, как девочку, по го­лове, дала ей подержать свою руку, но и это не помогло. Бабка не узнала ее и на ощупь, по руке.

— Ой, хитрая. Ой, оба вы хитрые, и бог с вами, идите, идите. А я тут управлюсь сама. Я сейчас и печь затоплю, еды наготовлю, свиней накормлю. И вам останется, не бойтесь. Ганне дам, Тимоху дам, Алене дам, Змитру положу.

— Помер Змитро, баба, немцы его убили.

— Ой, девонька, говорила ж я, что не Надька ты. Надька б наша николи такого не сказала. Надька вёдае, што Змитро жив. И Яков вот жив.

Надька переглянулась с Васькой, и они уложили бабку на пола­ти. Та легла вроде бы покорно, но не успела еще захлопнуться за ними дверь, соскочила. Подкралась к окну, глянула тайком во двор, убедилась, что ушли, выскочила, набрала дров, принесла их в хату. И тут снова вроде бы забыла, что собиралась делать, зашептала:

— Гляди ты, Змитро помер. А как он мог помереть, если я жи­вая... И Яков живы...— тут ей что-то, видимо, почудилось, испугала мышь, прошелестевшая пр полу. Она обернулась, покачала головой.— Подожди уж ты, скоро, скоро встретимся. Только с работой управ­люсь, только деток покормлю: Змитру дам, Якову дам, а Надьке не. Не наша это Надька.

Перекрестилась на темную, под белым рушником икону.

— Ну что ты на мяне глядишь? Слазь, помогай. Дел, сама ви­дишь, куча... Пособи... Ох ты, лайдачина. Узяли тебя в рамку, так ты с той рамки и пальцем не кивнешь.

И бабка отвернулась от цконы, заторопилась, заспешила, раскры­ла грубку, выгребла золу прямо на пол, но приготовленные полещки не стала укладывать, а старательно сложила их на полу, С одной спички разожгла лучину, кинулась к чугунам, налила водой. Делала все управисто, легко, как, наверное, делала в молодые годы.

— Гори, гори, разгорайся,— приказала она огню.— Полна хата людей, напоследок всех накормить надо. Ох, уморилась,— и пошла к полатям, легла, чтобы больше не подняться.

Огонь, выплеснувшийся уже из-под стрехи, из окон, первым за­метил все тот же Васька, проезжавший по деревне на мотоцикле. Бросил мотоцикл, рванулся в хату. Остановился на пороге, не видя ничего от дыма, пробрался к полатям, взял на руки Махахеиху.

— Отстань, отстань,— рвалась она на улице уже,— туда мне на­до, туда. Ждут меня там, пусти, нехристь. К своим, к своим хочу, не хочу с вами...

А огонь уже бушевал вовсю. Сухое дерево горело как порох, и гулко стреляла черепица. И вились над домом буслы. Как ни кида­лись в пламя, пламя отбрасывало их. Горела не только старая, но и новая, оставшаяся недостроенной, и буслиная хата горела вместе с птенцами. Птенцы эти, наверное, уже давно задохнулись в дыму. По­тому так и неистовствовали .бусел и буслиха. А люди собирались на пожар неторопливо, немного их и оставалось уже в старом Князь­боре. Выглянули из одной калитки две испуганные раскрасневшиеся женщины и снова нырнули во двор. Только немного спустя появи­лись опять и женщины, и мужики с ведрами в руках, неторопливые какие-то, будто собрались не на пожар, а в поле выбирать картошку.

И все же, как ни медленно собиралась на пожар деревня, вскоре все пришли к дому Махахея. Но и тут не было той спорой работы, того беспокойства, которые всегда вызывает в деревне пожар. Князь­борцы вроде бы как смотрели телевизор, были не совсем при этом безучастны, не только зрителями, все вроде что-то и делали, не стоя­ли на месте, но до того бестолково и замедленно, что прямо оторопь брала. И тон этой бестолковости задавали сами хозяева, Тимох и Ган­на Махахей. Они стояли впереди других, взявшись за руки, и смот­рели на пожар, словно ждали его, словно где-то в глубине души до­гадывались, что так, огнем й пожаром, и должно пойти все нажитое ими. И не было в них, кажется, ни боли, ни страдания за это нажи­тое, хотя они время от времени и вздрагивали, отмечая про себя, что там, в доме, занялось в эту минуту.

— Пожарную, пожарную вызвали? Как бы другие хаты не заня­лись,— бегал, волновался один только Аркадь Барздыка. Ему стоило волноваться. Сразу после свадьбы Васьки и Надьки между Барздыками и Махахеями было договорено, что молодые заберут новую хату Махахеев, перевезут и поставят ее на кордоне, так пожелал сам Вась­ка — жить в лесу, ближе к своей работе. Сейчас эта выделенная им хата уже догорала. И Барздыка думал: теперь его хата должна отой­ти молодым, за нее он и беспокоился. Сами же молодые, казалось, и не подозревали, что остались без хаты. Их подозвала к себе ста­рая Махахеиха. До нее, видимо, так и не дошло, что тут цроисходит, что она натворила. Махахеиха смотрела на огонь, полная детского любопытства и веселья.

— Хороша горить,— шептала она на ухо Ваське,— огонь очищае. Ты люби огонь, люби,— заметила стоящего в стороне и тоже непо­движного, как бы завороженного огнем Матвея, приказала Ваське позвать его. Матвей подошел, Махахеиха заставила его нагнуться к ее губам. И тут на какое-то мгновение сознание вернулось к ней.— Все, дитятко, все,— сказала она Матвею,— держи мяне. Не хо­чу на землю падать. На руках у людей, у человека хочу,— и Маха­хеиха выпрямилась, медленно начала заваливаться, падать навзничь. Матвей едва успел подхватить ее на руки. Она выпрямилась, вытя­нулась на его руках, оставаясь все такой же маленькой, жадным взглядом вцепилась в его лицо, тем же взглядом посмотрела в послед­ний раз на солнце, тихо шепнула солнцу ли, тому ли, кто держал ее на руках: спасибо... И успокоилась навсегда.

Похоронили ее на следующий день. Проводы были тихие и не очень печальные. Всплакнула одна лишь Ненене: «Мое место заняла».

И покатился, посыпался старый Князьбор. На машинах, тракто­рах и подводах двинулся он, деревянный, самодельный, скорбящий и радующийся, в новую жизнь, в новые каменные квартиры. Пугливо входил в эти квартиры с ненужными им горшками и чугунками, сту­пами. А еще через год-два по деревням пошли бородатые мальчики, выпрашивали и покупали это отслужившее хламье, говорили, что для музеев. Снова стали где-то входить в цену домотканые дерюжки и половики, стали таким же, если не большим дефицитом, как дедов­ские плетенки — корзинки для клубники и помидоров, как лапти, ко­торые князьборцы не только носить, но и плести разучились.

Матвей запарился, снуя от хаты к хате, от одного каменного до­ма к другому. Люди управлялись и без него, но он сам хотел помочь каждому, быть с каждым в этот день переезда старого Князьбора в новые дома, хотя не все и не всюду разделяли эту его радость. Были и хмурые, неласковые взгляды, были и злые слова. Пробудилась в мужиках в этот день извечная полешукская потаенность, многие, стоило показаться Матвею, будто немели и по-деревенски укрывали дерюжками и подстилками от его глаза уже вынесенный и уложен­ный в телеге скарб свой, словно собственную наготу прикрывали. Матвей понимал их и не обижался, окажись на их месте, так, на­верное, вел бы себя и он, нечего подсматривать за чужой жизнью, впервые эта жизнь выставлялась всем на обозрение. Неспокойно бы­ло на душе у мужиков, не выстрадан ими был их новый угол, новые квартиры, потому противились, до конца, быть может, и не верили: слишком уж легко все досталось. Но пройдет время, обживутся, и из новых квартир, это Матвей знал твердо, и колом не выгонишь. И тогда добрым словом помянут и его, что-что, а поселок он все же построил, единственное, наверное, что удалось и получилось так, как задумывалось. И Матвей не задерживался возле мужиков, старался быть больше с детьми. Дети, как всегда, радовались переменам куда больше своих родителей, хотя и в детях жила тревога.

— Почему дров не берем? — спрашивала у Матвея, щурилась, прижимала к груди кошку девчушка лет пяти-шести.