— И смех, и грех. Ездил зимой до девки в Минск. В магазинах в пакетиках смородиной красной, что на болоте растет, торгуют. Из Польши. У нас смородина уже не растет. Конец света!

— Может, смородины и не так много уже на Полесье, как было раньше,— ответил ему Матвей,— но факт ведь, никогда Полесье не да­вало столько хлеба.

— Факт... Я не хлеб ем, хлебом меня не накормить, я землю ем, вот мой факт,— будто не желая продолжать разговор, проговорил Маха­хей. Хотя они были одного роста, Матвей даже чуть выше, ему при­шлось почти бежать за стариком.

— Так и земли, дядька Тимох, стало больше. И ни болот, ни воды такой нету.

— Что было вначале, то будет и в конце,— сказал Махахей, и Матвей не понял, к чему он это сказал.— А к тому,— объяснил Маха­хей,— что было тут, на Полесье, колись море, будет и в конце море. И скорей, чем ты думаешь. Потому что ты концы и начала обрубил, укоротил ты земле век. И мой век укоротил. Я стерплю, а вот попы­тай землю, стерпит земля? Везет этой земле, как лихо где, так все ей.

— Отошло Полесье прошлое, но есть новое.

— А я с прошлого, со старого, и не потому, что сам старый, а потому, что есть у меня прошлое, как и у всех добрых людей. У лю­дей...

— Я что, не человек для вас?

— Ты мину под Полесье подвел и под меня мину.

— Какую мину?

— Своими глазами увидишь все.— Махахей уже бежал. И Матвей тоже побежал. Так, на ходу, один удаляясь, другой догоняя, и вели они беседу под звон уздечки на плече Махахея, под крики про­сыпающихся уже птиц, под раскаленно встающим над землей солн­цем, раскаляясь и сами. И для Матвея было полной неожиданностью, когда Махахей вдруг остановился и заговорил совсем другим голосом, едва ли не со слезой:— Гляди, Матвей, гляди.— Поле озими, у края которого они стояли, лежало перед ними, словно удобренное солью.

— Что это?— не понял Матвей.

— Снег, иней, мина. Сперва и сам не поверил. Посреди лета, счи­тай. В эту пору ночи стояли парные, боровики-миколайчики лезли. А тут иней, заморозок.

Матвей присел на корточки, дотронулся до земли, все еще не веря глазам, отказываясь им верить.

— Вторую неделю сонца печет,— говорил Махахей.— Вода из твоих каналов и канав ушла. Сухие канавы. Шлюзы на канале рыбход перекрыл, рабочие при мне досками их забили.

— Ясно,— с горечью сказал Матвей,— вода ушла, земля — что ка­мень, за ночь выстудило-приморозило... Что будем делать, дядька Тимох?

— Не ведаю, Матвей,— Махахей тоже присел на корточки ря­дом.— Спасать надо землю, спасать пшеничку.

— У тебя сегодня будут гулять, дядька Тимох, свадьба же...— Матвей взял горсть земли, мял, давил ее пальцами.

— Будут гулять, свадьба.

— А доски у шлюза крепкие?

— Подходящие.

— Что ж ты без топора повел меня сюда?

— Топор есть... Один только. Вот,— Махахей отошел чуть в сто­рону, пошарил в траве и вернулся уже с топором.

— Один? — спросил Матвей.

— Один,— подтвердил Махахей.

— Спасибо. А сам-то пойдешь со мной?

— Не гневайся, Матвей, не пойду.

— Спасать же пшеницу надо, сам говорил.

— Говорил и буду говорить. Только ты у мяне не спрашивал со­вета, когда болото тут сушил, воду отсюль спускал...

— И за что так, дядька Тимох, за что?

— А это ты у себя спроси...

«Пи-и-ить-пи-и-ить»,— тоненько прокричала книговка, неведомо как очутившаяся среди поля, живущая ли здесь или по старой памяти прилетевшая на бывшее болото. И Матвей почувствовал, что ему тоже хочется пить, как хочется пить птице, как хочется пить озимым. Не к месту вспомнился давно уже слышанный и давно забытый рас­сказ собачника, как тот приручал овчарку, взятую в дом уже взрос­лой. Овчарка ни за что не хотела признавать нового хозяина, не под­пускала к себе, не брала из его рук еды. Он около недели не кормил ее, а потом купил и дал сразу два килограмма хамсы. После хамсы он еще два дня выдерживал ее на цепи без глотка воды. И, когда овчарка, устав скулить, с пережженным нутром легла на землю, тогда он принес ведро воды и, погладив ее, заставил пить воду из его рук. И она пила из чужих рук, забыв своего прежнего хозяина. Жажда отшибла ей память. Такую же жажду, отшибающую память, ощутил сейчас и Матвей. Так жаждет, наверно, только земля, корежась в изны­вающем, сухом от солнца безмолвии, тянется распахнутыми и распахан­ными навстречу тому же солнцу и ветрам темными пластами, иссох­шим своим телом. Матвей, шагая по белому полю, как в багровом тумане, припомнил еще: так же, как в тумане, он шел и вчера, и вчера ему тоже, как и сегодня, хотелось пить, всем хотелось пить, кто был на свадьбе у Махахеев, и не водку, как положено пить на свадьбе.

Ішла Надзечка з вядром па ваду,

Кінула вядро на буйны вецер...

Затянули женщины, и пошла Надечка молодая за водой. Но лучше бы не ходила, лучше бы кинула то ведро на буйный ветер. Ветер, и буйный, вихрь и вправду поднялся, когда начали испытывать моло­дую, когда невеста подмела уже хату. Васька спас ее от этого беско­нечного подметания, откупился от придирчивых старух вином. Теперь Надьке надо было показать гостям, как она моет хату. Она взяла с лавки приготовленное заранее ведро, только направилась к колодцу, как закрылось тучкой малой солнце, схватился ветер, промчался по улице вихрь, и во двор Махахея затянуло край его, сыпнуло песком на молодую. Старухи тут же поджали губы, запереговаривались.

— Свадьбы без дива не бывае,— расстроилась за внучку старая Махахеиха, но виду не подала.— Хто над молодыми не глумицца. Иди, донька, черпай воду, бог тебя счастьем и одарить,— и она, не вставая со скамеечки возле хаты, одной рукой оперлась на палку, а вторую, с неразгибающимися уже пальцами выставила перед собой, будто дер­жала в ней это счастье, которым бог должен был одарить внучку. И небо одарило. Родилась в небе, сорвалась с тучки малой дождинка, прилетела на землю и угодила в старушечью усохшую ладонь, окро­пила ее, как сухую корку хлеба. К этой единственной дождинке бабка добавила еще и слезу.— Вось и счастье тебе, Надька, за тебя небо.

— Так-так-так,— наверно, первый раз в жизни подтвердила, затакала Ненене.— Дождь на свадьбу — к добру.

— Где тот дождь, где тое добро, другую неделю сухмень,— вытя­нула перед собой завидущую руку и Царица. И ее руке досталась дождинка. А молодую окропило ладно. Во всем великом теперь уже Князьборе собралась тучка над одной только хатой, чтобы соблюсти обычай и посулить молодым счастья. На старую Махахеиху, на моло­дых только и просыпался дождь, а еще и на Царицу, но это было уже неинтересно. Царица могла, если ей надо, и из уголька выдавить воду. Пиликнула скрипка, ухнул бубен, заскрипел журавль, звякнуло о сруб ведро и пошло вниз.— Колодезь, колодезь, дай воды напиться...— вы­крикнула Царицам

— Не-не-не,— на сей раз осталась верна себе Ненене.— Просить воды у колодезя надо, когда спать молодые ложатся.

— Ой, забыла, когда просить. Сейчас все перепуталось, никто и не помнит, когда что просить, когда...

Ведро дошло до дна, но легло не на воду, а на землю. Это услы­шали все, хотя и бил бубен и пиликала скрипка, так сыро и громко скрежетала о песок жесть, вскрикивал в руках у молодой рассох­шийся журавль»

— Да пусты колодезь, Надька!—не выдержала этого скрежета Царица.

— Ты все виновата, Маруся, сглазила, под руку молодой закри­чала. Воко у тебя недоброе,— сказала Ненене.

И недобро уже поглядывала на Царицу и Махахеиха, мать моло­дой. Она не хотела звать ее на свадьбу, так же как Махахей не хотел звать Матвея. Ненене говорила правду: недобрый был у Царицы глаз. Сосед Царицы не выдержал ее глаза, съехал с Князьбора и едва даже не подрался с ней, когда пришла помогать ему сносить пожитки в ма­шину. И Махахей с Махахеихой, прикидывая, кого звать на свадьбу, сошлись на том, что если с их стороны будет Матвей, то с другой Царица. Неловко ведь обойти и старого, и нового председателя, что подумают и скажут люди: не старшиня, так и на веселье не зовут.

Матвей, как на беду, и сейчас стоял радом с Царицей, широкой и мощной и потому, казалось, очень надежной, молча смотрел, как упор­но и долго кланяется колодцу журавль, как кланяется ему Надька, как лицо ее покрывается пятнами, как она, зло, некрасиво сбив набок фа­ту, оглядывается по сторонам, будто ищет виновного. Матвей уже хо­тел броситься на помощь молодой, но опоздал, Надька выпустила журавль, он рванулся в небо, его тут же подхватил жених и вновь, тарабаня о сруб ведром, словно звоня в пожарный колокол, погнал вниз.