– Ручаюсь, мадам Сабуре оказалась свидетелем чего-то очень неприятного, – бодро объявил Лангерье. Старик был уверен в своей правоте, как был уверен в том, что в ровно полночь день сменяется новым.

– Я полагаю, они встретились в городе, куда Джейлесша Шайесс выезжала вечером на прогулку. Факт сей подтвердили слуги: княгини Шайесс не было в доме с восьми до десяти вечера. После плавания она чувствовала себя неважно и, как мне представляется, отправилась подышать воздухом в один из парков… или оранжерею (вспомним о нелюбви Ядовитых людей к холоду). Ближайший к дому четы Шайесс парк – Мерментэ, очень живописное место. Но слишком людное для того, чтобы преступники могли спокойно…

– Подожди-ка, – поморщился Надаш. – А за что мадам Лициану уволили из издательства Варроу?

– В деле ее указаны склоки на рабочем месте, – с легкостью ответил Брийер, довольный тем, что Лангерье не удалось заткнуть его за пояс. – И при этом ей даже не дали рекомендацию. Говорят, последнее время она была не в себе.

– Ха! Про многих так говорят, – насмешливо сказал Надаш. – Узнайте-ка, а не страдала ли и княгиня Шайесс психическими отклонениями? – Кавиз Брийер кивнул. – Но старик тоже не терял времени зря! – хмыкнул Надаш и, как то было каждый раз, когда его захлестывала гордость, продолжил говорить о себе в третьем лице: – Изловчился и поговорил с самим Гаайеттом Ришуайем – ну и имена у этих яркоглазых, Всеведущие не приведи! Представился прессой и задал несколько вопросов. Что ж, скажу, что Ришуай положительно скрытен и не желает сказать и двух лишних слов.

– Может ли это говорить о причастности Островов?..

– Косвенно, очень косвенно. Надо бы присмотреться к нему.

Лангерье Надаш с самого начала предрекал долгие топтания детективов на месте, а причиной их называл отказ от ведения совместного дела. Поэтому одельтерской стороне было сложно узнать что-то о семье Шайесс, не пересекая Граничное море; в свою очередь, для Ядовитых людей имперский образ мыслей и вытекающее из него поведение оставались неизвестными.

Император Ресильен, конечно, предложил отправить своих детективов на Тари Ашш. Но Великий князь отмахнулся от этого широкого жеста, заявив, что на своей земле разберется сам, – и неожиданно для всего мира получил поддержку Ассоциации. «И сколько же фунтов золота вытряхнул за это яркоглазый царек из своей казны», – усмехнулся, разузнав о случившемся, Надаш.

Через пару дней после своего первого визита в особняк Шайесс Лангерье Надаш, подняв старые связи, добился-таки разрешения посетить место происшествия еще раз. После этого он вмиг сделался недовольным и ворчливым, и теперь, обеспокоенный, вынужден был рассказать обо всем молодому детективу.

– Тебе следует знать: я не чувствую того, что ощутил там через день после преступления. Поверь мне, теоретики магии получают базовые навыки распознавания колдовства! И я уверен: большой пласт магии исчез с того места, будто… его вынесли оттуда!

– Но такое невозможно, – отвечал, насупив брови, Кавиз Брийер.

– Возможно! – нервно воскликнул старец. – Если магия была в какой-то вещи – возможно.

– Вы хотите сказать, что возгорание было вызвано неким артефактом?

– Не обязательно. Но там было что-то весьма интересное! И опять же – никаких следов, а если те и оставались, их уже могли замечательно подчистить.

Старик был прав: за кулисами расследования происходило нечто. Прикрываясь замешательством, одельтерская сторона подготавливала вывод дела на «Освобождение», а после казни его главаря намеревалась официально закрыть расследование. В то же время Ядовитые люди пребывали в воинственном молчании.

Десятого ноября 889 дело приобрело новый, неожиданный виток: полицейскими были найдены тела содержавшихся под стражей слуг четы Шайесс. Каждый из них покончил жизнь самоубийством. Ночью, во время паузы между конвоями, те почти одновременно повесились на решетках камер, используя вместо веревок скрученные ленты из собственной одежды. Будь те невиновны и не знай они ничего о произошедшем, в их смертях не было бы необходимости.

Очевидно, что, устранив слуг, кто-то убрал дорожки к гораздо более серьезным уликам. Так решили одновременно и в Тайном Совете, и в полиции, и в частном расследовании.

Череда смертей шла через самые деликатные стороны одельтерских отношений, и никто, даже сам император, не мог своей волей остановить ее ход.

Похолодевший кончик носа заставил меня поворочаться и, не открывая глаз, потереть его рукой. Впрочем, не прошло и пяти минут, как замерзли ладони, а очень скоро, даже несмотря на теплые одельтерские сапоги, намертво сковало ноги. Где-то, съежившись, совсем как я, испустила последний ледяной выдох моя загубленная надежда согреться. Кощунственно было даже мечтать о падении в теплый сон! Я не могла припомнить, чтобы прежде в поездах было так зябко.

От сильного охлаждения по телу пробежала мелкая дрожь, – и я открыла глаза. Керосиновые светильники в купе были потушены, однако мне почти сразу удалось различить циферблат часов и стрелки.

Без трех минут три часа утра.

– Чьерцем, скоро пересадка, – позвала я слабым спросонья голосом.

Васбегард не ответил, и, вглядевшись в темноту, я поняла, что в купе никого, кроме меня, нет. Чародей, должно быть, отправился в вагон-ресторан курить. Но неужели он воспользовался иллюзией, чтобы я не услышала скрип двери? И это – при всей его вредности?

До пересадки оставалось двадцать минут. Догадавшись, что холод мне уже не одолеть, я решила обратиться за теплым одеялом и заодно прикрыть, если те окажутся распахнутыми, окна напротив нашего купе.

Я выскользнула в коридор; открываемая и закрываемая мною дверь издала два протяжных звонких скрипа. Здесь стало еще холоднее, но – удивительно – все окна поблизости были закрыты. Обслуживание пассажиров обитало на другом конце вагона, и я, готовая написать жалобу на всех шести языках, которые знала, быстрым шагом направилась вперед.

Внезапно очертания окружавших меня предметов помутились. Дыхание участилось, и я, увязая ногами в предобморочной слабости, почувствовала лицом внезапный зной. По необъяснимым причинам я теряла сознание, но прежде чем упасть в темноту, обнаружила себя в незнакомом месте.

От раскаленного песка исходил жар, вынуждавший даже самое острое зрение видеть контуры подия[31], нижних ярусов и всего, что заполняло амфитеатр, зыбкими. Очертания зрителей плавились, пульсировали, наскакивали друг на друга, и для каждого, кто выходил на арену, обращались в неразличимое месиво. Публика же – особенно та, что знатнее, – спокойно наслаждалась зрелищем со своих мест.

Разряженный богом смерти служитель сполиария[32] подхватил за ноги нового покойника и неспешно потащил его к «двери павших»; за трупом потянулся насыщенный темно-бордовый след. Даже посмертный путь был здесь театрализован, и это приводило наблюдателей в совершенный восторг. Балуемая лицедейством толпа ревела, и яростный рык ее отражался от любой поверхности.

Во все двадцать тимпанов[33], расставленных вокруг арены, били ровно раз в секунду. Барабанщики не допускали ни единой ошибки, будто в руки их вживили странный, отмеряющий время механизм. Ритм ударов сводил с ума: с такой же очередностью в допросных камерах на виски истязаемых падают капли воды. Но здесь о влаге не приходилось и мечтать: вокруг расстилалось пекло.

Светловолосый мужчина поднял голову к небу и глубоко вдохнул. «Он уже был обречен, – выравнивая дыхание, подумал он о побежденном. – Не я, так кто-то другой. Такова воля властителей».

Подобный приговор был вынесен и ему.

Шестнадцать поединков подряд.

Обычному человеку не выдержать и семи подобных испытаний.