– Я верю, что с моим супругом все прекрасно, – сухо отвечаю я Флёри. Он тянется к моей руке, пальцы его такие же мягкие, как изъеденные червями каштаны.

– Какая невинность, – отвечает он, и, хотя все здесь предпочитают скрывать истинный смысл слов под несколькими слоями лжи, я чувствую, что сейчас он говорит искренне. – Такой и оставайтесь, дорогая. Такой и оставайтесь.

Наша тетушка Мазарини терпеть меня не может и ни от кого это не скрывает. Она никогда не преминет пройтись по моей слишком темной коже или кустистым бровям, а однажды даже сказала веселым голосом, чтобы казалось, будто она шутит, что мама, должно быть, переспала с венгром, – так ужасно я выгляжу.

И хотя критиковать взрослых не разрешается – и уж тем более вслух, – я готова ответить ей тем же, поскольку наша неприязнь взаимна. Я считаю ее злобной старухой, у которой под напускной набожностью скрывается черное сердце. Однажды, когда она приезжала в Париж к маме, нас с Луизой привели из классной комнаты вниз, чтобы мы поздоровались с тетушкой и спели ей песню. Пока мы пели, тетушка рассматривала нас, как повар курицу. Мы держали руки сцепленными перед собой, как и подобает, когда поешь (этому нас научила наша глупая гувернантка Зелия), и мне нестерпимо захотелось чихнуть. Я и чихнула, но, к сожалению, не очень аккуратно. И так уж случилось, что прямо передо мной стояла тетушка, рассматривая мое левое ухо.

Должна признаться, что отчасти поступила так намеренно – в конце концов, я могла бы отвернуться, – но было весело. Тетушке стало настолько противно, что с тех пор она и не смотрела в мою сторону.

Поэтому я обрадовалась, что меня отослали с Дианой в монастырь, а не в тетушкин дом. Конечно, я горевала от постигшей нас потери, но матушка никогда не питала к нам слишком сильных материнских чувств, да и видели мы ее нечасто. Я радовалась уже тому, что меня не заперли в душном теткином доме с Гортензией и Марианной, и верила, что наконец-то смогу получить образование.

Зелия, наша гувернантка с Набережной Театинцев, была полнейшей бездарностью. Она была нашей дальней родственницей – седьмая вода на киселе. В порыве так редко проявляемого милосердия мама взяла ее в дом, но мне кажется, что образованна Зелия не больше, чем полевая мышь. И я вообще сомневаюсь, что она когда-то посещала Сен-Сир, как любила повторять Зелия. Во время наших уроков она крутила глобус и рассказывала нам истории о далеких странах. Я уверена, что она все это выдумала, – откуда ей вообще знать об Индии и Квебеке? Когда я обвинила ее во лжи, Зелия стала возражать и говорить, что самое важное в истории – умение увлечь, даже если сама суть повествования сомнительна.

Я думала, что в монастыре наконец-то чему-то научусь. Да уж… А ведь я и правда рассчитывала получить здесь образование! И теперь у меня такое чувство, будто меня обманули. Иногда у меня гудит голова от разочарования и ярости, словно в ней живет сотня пчел.

Каждое утро по три часа мы должны изучать религиозные книги или запоминать жития непонятных святых. Какая бессмыслица! Какая мне разница, что римская дева с диковинным именем делала более тысячи лет назад? Все дни мы проводим за шитьем, которого здесь целые горы. Обычно я с презрением относилась к Зелии, но ее уроки, по крайней мере, были светскими, и мне кажется, что шить она даже не умела.

Остальные послушницы намного моложе нас с Дианой, потому что мне уже двадцать, а Диане – восемнадцать. Семьи отсылают сюда девочек на содержание до самого замужества; никто не ожидает от обучения никакого качества. Все они без исключения глупые маленькие девочки, которые подскакивают при виде крыс, орут во время грозы и целыми часами плачут, когда находят на носу новую веснушку. Я называю их каплями, потому что они такие же скучные, как капли воды. Маленькие капельки озабочены только своим будущим замужеством, поэтому, узнав, что я даже еще не обручена, они завопили от удивления. Если еще одна капелька скажет, что будет молиться за мужа для меня, я закричу.

Дни тянутся томительной чередой. Когда я заявила, что прочла уже жития всех святых и вышила наволочки на все подушки, которые могут когда-либо понадобиться в молельне, мне позволили помочь сестре Клодин в библиотеке монастыря. Мы работаем над составлением каталога предположительно двух тысяч книг, которыми забиты полки вдоль стен. Кто-то, возможно, думает, что это увлекательное занятие, но я готова возразить и поклясться на Святой Библии, что все две тысячи томов невероятно скучны. «Дортский синод»? «Папские буллы ХVII века» в переплете? «Об обряде экзорцизма и определенных молитвах»? Впрочем, название последней книги хотя бы звучит интригующе.

В монастыре живут не только послушницы, есть еще вдовы и женщины, которые ищут убежища от своих мужей и от мира в целом. Они очень приветливы, в отличие от одной старухи со скрипучим голосом, которая отказывается разговаривать со мной и Дианой из-за давней, но все еще живой в памяти зависти к нашей давно умершей бабушке. По всей видимости, моя бабушка пользовалась такой же дурной славой, как и матушка, и даже поговаривают, что она переспала с двумя гвардейцами из швейцарской гвардии. Одновременно! Эта злопыхающая древняя старуха уверяет меня, что кровь – не водица и яблоко от яблоньки недалеко падает. Я фыркаю и отвечаю, что как по мне, то лучше, чтобы в моих венах текла кровь распутниц, чем иметь такие узловатые вены с «голубой кровью», как у нее.

Но в общем и целом дамы здесь довольно милы, и я предпочитаю обедать с ними, а не с «капельками». Иногда по вечерам мы играем в карты или обсуждаем книги, в основном романы и фарсы, которые я приношу им. Одна из них даже стала мне приятельницей. Некая мадам де Дрей, которая удалилась от мирской суеты после смерти мужа. Тот был всего лишь мировым судьей, поэтому при иных условиях мы никогда бы не стали подругами, но я вижу в ней очень открытую и веселую душу. В ней нет ни грамма фальши, она терпеть не может набожность, особенно поддельную, почти так же сильно, как и я сама. А еще она довольно откровенна в рассказах о супружеской жизни, о которой я до настоящего времени и понятия не имела. Честно говоря, узнавать мужские тайны – это очень увлекательно.

Монастырь не огражден от остального мира; на самом деле его ограда скорее похожа на решетку, которая отделяет исповедальни, и живущие здесь дамы вольны принимать гостей, от которых узнают сплетни из Версаля. Моя тупая сестра Луиза сейчас при дворе, она – придворная фрейлина. Я очень ей завидую. Очень-очень. Я тоже должна быть в Версале, встречаться с интересными людьми, жить полной жизнью. Когда я забрасываю вопросами дам постарше о жизни при дворе, они описывают концерты и пьесы, рассказывают, как за карточными столами выигрывались и проигрывались целые состояния, делятся интригами, подробностями скандалов и сплетнями о сильных мира сего. Как несправедливо, что этой недостойной малышке Луизе удалось выскочить замуж и быть представленной ко двору, и только потому, что она на два года старше меня! Мне уже двадцать, и никто даже не собирается выдавать меня замуж.

Как же я хочу быть там, в Версале, подальше от этого склепа и монотонной жизни! Но, чтобы оказаться в Версале, нужно иметь мужа и деньги. Всем известно, что наш отец просадил то немногое, что осталось от нашего наследства, и теперь приданое каждой из нас составляет всего 7500 ливров. Следовательно, мы бедны… бедны, как церковные мыши. Ну, не совсем как мыши, конечно, но мы бедны по сравнению с остальными людьми нашего круга.

Без денег у нас все еще есть шансы выйти замуж, но тут может помочь красота. «Уродина» – крепкое словцо, убийственное по отношению к женщине, но себя я уродиной не считаю. Да, я очень высокая, цвет кожи у меня темнее, и я не такая бледная, как Луиза, но ведь для этого и существует пудра. У меня красивые зеленые глаза – настоящие изумруды, – и мне нравятся мои густые брови. Мне кажется, это моя изюминка.