Хольбранвер вздрогнул. Поднялся с кресла и двинулся в сторону одного из столов под стеною. Стояло там оборудование для тенеграфии. Он осторожно вынул из него стеклянную пластину, покачал головой и вздохнул. Потом бросил половинку яблока в натененную камеру, где сидел кролик.

Кроме животного и Хольбранвера в помещении не было никого. Лишь на мгновение кто-то промелькнул между аркадами, окружавшими библиотеку, – может, дворянин, может, шпион эклезиарха. Хольбранвер даже не мог никому пожаловаться, что он впервые в жизни – бессилен.

Если б он хотя бы находился в своей уютной комнате! Здесь у него были проблемы с тем, чтобы сосредоточиться. Он не любил работать на виду, в огромном пропыленном помещении. Однако король желал иметь Хольбранвера под рукой, а он, как человек короля, должен был выказывать послушание.

Владыка питал к нему слабость, хотя серивская знать презирала ученых еще сильнее, чем купцов или банкиров. Вот уже пару лет король держал Хольбранвера в Сериве и платил ему за сооружение сложных весов или за алхимические эксперименты.

Придворная карьера ученого началась с парадокса, который полвека назад открыли купцы из Бранвии. Золото, покупаемое ими в ибрийских колониях, будучи перевезенным на Север, теряло частичку своего веса, чего невозможно было объяснить алчностью моряков или невнимательностью факторов. Хольбранвер первым сконструировал весы столь чувствительные, что они позволили установить объем этой потери, а поскольку устройство было единственным и к тому же довольно сложным в обслуживании, он лично полгода путешествовал сушей и морем до Ибра, чтобы взвешивать там различные материалы. А потом, когда он вместе со всем богатством возвращался на Север, по дороге его дважды повстречали корсары, а еще он пережил куда более опасное приключение, подхватив дизентерию. Но год странствия по миру, в компании дочки и ибрийского невольника, позволил ему утверждать, что на далеком Юге все роды материи, вкупе с базовыми элементами, такими как ртуть, тяжелее на полторы сотые части, чем на Севере.

Король Серивы, вдохновленно принявший его открытие, предложил ему патронат, решил использовать талант ученого и нанял его для выяснения очередной большой тайны – того, становится ли тело легче после смерти.

Так Хольбранвер сделался главным врагом эклезиарха Андреоса (если не был им уже с того момента, когда пали на него подозрения, что в своей мастерской в Хольбранвии он вскрывал и срисовывал мертвые тела). Ученому это не мешало. Он взялся за новую работу с жаром, недосыпая и недоедая. Могло показаться, что очередные весы, которые он строил, высасывали из него силы, будто ибрийский гуль.

Потом ждало его еще более трудное задание. Он познакомился почти со всеми серивскими медиками, когда искал пациента, что был бы на грани жизни и смерти, а к тому же – находился без сознания, так чтобы его движения не сбивали настроек весов. Он открыл, что этим условиям удовлетворяют люди, укушенные редкой разновидностью змеи; умирали они несколько дней, неподвижные, словно мраморные скульптуры. Он разыскивал таких по всей провинции, а потом сидел часами в изголовье ложа, словно тучная карикатура смерти, подле своей огромной конструкции, вместе с доченькой, что всматривалась широко распахнутыми глазами в указатели, когда Хольбранвер слабел и засыпал.

Ему удалось провести три таких попытки. Он даже создал теорию, согласно которой в момент смерти разрывалась тенепространственная связь между человеком и его тенью, что всю жизнь стягивала их друг с другом с едва измеримой силой. Однако прежде чем он закончил работу, прежде чем измерил силу притяжения людей и теней, очередная вещь увлекла его внимание. Он прочел трактат некоего шлифовальщика драгоценных камней в Прахове о том, как свет солнца меняет свои свойства, когда проходит сквозь призмы и узкие щели. Хольбранвер забросил весы, принялся штудировать пропыленные труды анатозийских ученых, разговаривал с тенемастерами, семь дней кряду бродил по своей комнате от стены к стене, размышляя, и наверняка помер бы от голода, если бы Саннэ не приносила ему еду.

Потом он приступил к экспериментам. Ему удалось убедить молодого короля, и вскоре по городу пошел слух, что владыка полдня провел в его мастерской на чердаке без движения, в то время как дьявол Хольбранвер держал перед ним какой-то ящичек и говорил владыке (как же он посмел!), чтобы тот сидел спокойно и не двигался – словно коню, которому подковывают копыта.

Но то, что должно было стать идеальным королевским тенеграфом, оказалось чем-то совершенно другим, неожиданным. Когда Хольбранвер вспомнил образ, который он увидел нынче утром на стене комнаты, он почувствовал, как начинают потеть его ладони. Владыка настаивал, чтобы Хольбранвер показал результаты своих экспериментов, камергер же недвусмысленно давал понять, что довольно давно уже он не предоставлял никаких открытий, а ведь ученый без открытий словно художник без картин – бессмыслен, жалок и уж наверняка недостоин двенадцати золотых эскудо месячной стипендии.

Хольбранвер знал, что новейшее его открытие выходит за рамки оптики и мерных весов. Зато восходил он на опасные тропы философии и теологии, где опыта у него почти не было. Ведь полагал он себя лишь любознательным часовщиком, который пытался применить правила механики и математики к другим областям жизни.

Впервые в жизни Хольбранверу требовалась помощь.

Он подумал о дочке. И тогда под потолком библиотеки прокатился эхом звук быстрых шагов. Ученый был куда как далек от веры в знаки, но стечение обстоятельств его удивило. Это приближалась Саннэ, как по заказу.

Он поднял взгляд. Из-за стекол тяжелых очков глаза его напоминали глазки крота.

– И куда ты, дитя, деваешься, когда ты мне нужна?

– Папа сам говорил, чтобы я не сидела здесь, и я пошла в сад. А теперь я пришла накормить кролика. Уже час.

– Он накормлен, Саннэ. Не знаю, отчего я кормлю это бесполезное животное. Нет от него никакого толка.

Девочка подошла к столу подле окна, и ее светлые волосы засверкали под светом солнца. Подняла темные занавеси. Погладила животное, осторожно, чтобы не зацепить его тень.

У кролика было две головы, причем одна казалась мертвой. Торчала на плечах под странным углом, словно усохшая и скорченная половинка ореха. Помещавшиеся на ней глаза, постоянно открытые, были затянуты бельмами и казались высохшими.

Эта дополнительная голова наверняка была для животного серьезной тяжестью, поскольку казалось оно слабым и больным. Шерсть с его брюха сходила целыми пластами. Но это не мешало Саннэ чесать его за ушком с ласковой улыбкой, хотя большинство девочек, увидев такое, сбежали бы в страхе.

Хольбранвер вспомнил, что когда он сам был в ее возрасте, то разрезал и зарисовывал углем мертвых зверей. Может, у дочери его и было угловатое, резкое лицо ее матери, с маленьким ртом и высоким лбом, столь отличное от округлых, женственных лиц серивских дам. Однако характер свой и нрав она унаследовала от отца. И это заставляло Хольбранвера сильно переживать.

– Саннэ… скажи мне… что мы делаем, когда сами не знаем ответа на вопрос?

– Читаем книжки, папа.

– А если и там нет ответа?

– Тогда… советуемся с папой, – засмеялась Саннэ.

– А если папа не знает ответа?

Она посмотрела на него, внезапно посерьезнев и слегка обеспокоившись. Ореол позолоченной пыли висел над ее головой.

– Может, папе следует спросить дядюшку Ремарко? Или другого дядюшку.

Говоря о «дядюшках», Саннэ имела в виду докторов из Королевского Университета Серивы, то есть единственных в городе персон, с которыми Хольбранвер встречался.

Ученый погладил дочку по голове.

Потому что он знал ответ. Сдерживала его лишь личная гордость и боязнь открыть другим то, что он обнаружил.

Он склонился к уху Саннэ и сказал:

– Отнесешь весточку дядюшке Ремарко. Только имей в виду, мне кажется, что в последнее время за мной кто-то следит.

– Не переживай, папа.

Хольбранвер нашептал на ухо дочери все, что хотел. Предпочитал не доверять бумаге. Слишком много было у него врагов среди дворян и слуг эклезиарха.