Рукоять в почерневших ремнях была холодной и скользкой, вытертой, словно лука старого седла. Мужчина некоторое время водил по ней пальцами. Из многих предметов, которые он любил чувствовать под рукою, это ощущение было, пожалуй, самым приятным. Сразу после шершавых полотняных оправ томиков из печатни Эльхандро Камины.
Узкие ступени свели Арахона во двор, где он сложил воняющий кровью узел под дверьми вдовы Родрихи.
Была она некогда третьей женою богатого мещанина, певицей, любовницей одного из грандов. Но под старость, после многих жизненных перипетий, остались ей лишь две вещи: клонящийся набок деревянный дом на улице Аламинхо, в котором И’Барратора снимал комнату на втором этаже, а еще огромная бородавка на щеке, на которую Арахон старался никогда не смотреть.
К счастью, ее врожденный прагматизм способствовал тому, что Родриха вовсе не умирала от голода. Ухватилась она за профессию, быть может, и не слишком славную, но зато оплачиваемую – торговала одеждой умерших.
Ее племянник служил в городской гвардии. Всякий раз, когда под утро находили в канавах или в реке очередное безымянное тело, оно на два дня попадало в подвалы гарнизона. Если за это время никто не обращался за покойником, Родриха прибывала ночью, раздевала тело, мыла его, завертывала в белое покрывало. На следующий день труп, нисколько не стыдясь, что его наготу покрывает лишь кусок тонкой материи, отправляли в общую могилу на взгорье Лунахиар. Вдова Родриха, в свою очередь, забирала его одежду на реку, где долго терла ее золою и серым мылом, оттирая с нее засохшую кровь, смывала вонь смерти и нечистот, в то время как огромная ее бородавка подергивалась вверх-вниз.
Ночами Родриха шила при сальной свечке, скрывая следы от уколов шпаг или дырки от пороховых пистолетов и тенестрелов. Лучшие вещи она продавала купцам и простым людям, которые порой проведывали ее дом, а самые бедные и потрепанные относила в храм, чтобы просить прощения у богов. Ведь она все время боялась, что однажды кто-то из покойников вскочит и схватит ее за руку, когда она начнет стаскивать с него одежды.
На улицах и в закоулках Серивы всякую ночь гибло несколько человек, и никто кроме вдовы не занимался этим ремеслом, а потому она неплохо зарабатывала. А поскольку ей уже не с кем было делиться деньгами, она часто покупала еду для детей квартала. Опекала она всех сирот, а И’Барраторе не единожды казалось, что она и его причисляет к своей семье. Наверняка именно потому она не брала с него никаких денег за стирку, даже если, как нынче, одежда была пропитана кровью.
Когда он положил под ее дверьми узелок, то расправил кости, развел плечи. Потом, несмотря на вино, которое болталось в желудке купно со старым хлебом, несколько раз подтянулся на палке подле лестницы. Наконец он встал на середине внутреннего двора, окруженного со всех сторон ажурными ставнями. Он медленно раскинул руки, чувствуя, как пощелкивают запястья, как отдают болью синяки. С сосредоточенным выражением лица он напрягал и проверял каждую мышцу, тестировал границы движений каждого сустава, как мануфактурный купец разворачивает свертки тканей. Раз или два он поглядывал при этом в угол двора, где тень под навесом балкона донны Родрихи проделывала неестественные жесты.
И’Барратора обещал себе, что при ближайшей оказии спросит об этом у Хасима, знакомого тенемастера. Ведь не хотел же он, чтобы прямо под его дверью возник дикий вход в тенепространство. Неизвестно, кто мог бы на них оттуда смотреть.
Когда он закончил гимнастику, отворил скрипящее, рассохшееся крыло калитки, прошел сквозь темную подворотню и нырнул в уличный поток. В один миг исчез в человеческой реке, которая привычно плыла главной улицей квартала Эскапазар, беря свое начало на соединенных аркадами Площадях Шести Родов, и уплывала ниже, к кипящим жизнью прилавкам, расставленным снаружи Треснувшего Купола.
Как большинство главных улиц столицы, аллея лежала точно на оси север-юг, с легким уклоном сходя в сторону залива. Возникла она благодаря Людвику ІІІ Одноглазому, который через пятьдесят лет после реконкисты сровнял с землей большую часть анатозийских строений и длинными, уверенными росчерками пера обозначил на городском плане новые оси, дабы Серива присоединилась к цивилизованным городам Запада, где солнце и человек, вместо того чтобы непрестанно друг с другом сражаться, живут в гармонии. Благодаря этому на аллее Контанезра до десяти часов солнце не достигало еще мостовой, прячась за расположенным в конце оси Дворцом Грандов и округлым массивом Голодной Башни.
Однако в миг, когда И’Барратора вышел из дому, первые лучи уже проскальзывали над крышами. Колокола на низких башнях, размещенных вдоль аллеи, пробили начало светлой поры.
Люди разбежались, будто муравьи, в чей муравейник ткнули горящей палкой. На аллее остались главным образом богатые мещане, уступающие друг другу место, подметая мостовую шляпами в серии сложных поклонов. Бедняки толклись под стенами, в тени аркад, пытаясь не выходить под наполняющие их суеверным ужасом лучи. Только какой-то бестенный нищий все шел зигзагом серединой аллеи, притягивая к себе неприязненные взгляды.
У Арахона теперь перед глазами была его тень, раскинувшаяся по брусчатке во всей красе; с солнцем за спиною он старался не приближаться к теням других людей, по крайней мере не настолько, чтобы те почувствовали себя задетыми.
Вскоре на аллее появилось несколько дневных экипажей с возницами, прятавшимися в деревянных будках, и кабинами с плотно зашторенными окнами. Влекли их прекрасные кони, тщательно обрезанные от теней лучшими тенемастерами.
Вскоре И’Барратора оказался под внешней стеной Треснувшего Купола, где свернул в узкую улочку, ведшую к порту. В шляпе, надвинутой низко на лоб, укрывая под ней лицо, он старался не бросаться в глаза. Ибо это была не просто утренняя прогулка. Хотя мужчина оставил рабочую одежду под дверьми вдовы, он шел завершить то, что не удалось ему сделать ночью.
К счастью, лишь раз на глаза ему попалось знакомое лицо – его ученик, который играл в кости с несколькими заросшими детинами на ступенях у таверны. И’Барратора склонил голову. Последнее, чего бы он хотел, это чтобы кто-то узнал его сейчас и засыпал вопросами.
Его присутствие в этом месте и в это время могло бы вызвать подозрения. Все знали, что дни он проводит дома или дает уроки. Арахон И’Барратора, подобно многим старым мастерам рапиры, содержал фехтовальную школу.
Не была это лучшая из школ. Стенами ей служили стены Переулка Криков, улочки, славной нелегальными поединками, крышей – растянутый между домами старый парус, в тени которого можно было тренироваться в безопасности. Школе нечем было привлекать учеников из богатых родов. К тому же И’Барратора, хотя и пользующийся уважением в определенных кругах, никогда не обладал славой великого фехтовальщика. Чтобы именоваться таковым, надлежало оскорбить кого-то на королевском балу, выиграть громкий поединок, участвовать в фехтовальном турнире в цветах знатного рода, а в свободные минуты в окружении соратников и прихлебателей прогуливаться по городу в дублете из заморского шелка и в шляпе с пером. Рапира его должна была быть с рукоятью из серебра и слоновой кости, ножны – серебром окованы, а клинок – с клеймом известного ремесленника. В то время как Арахон не выносил чванства и известности.
Патроны, для которых он работал, ценили его именно по этой причине. Он никогда не задавался, а рубаки, с которыми он скрещивал клинки, не могли рассказать о его умениях никому, кроме донны Родрихи, когда аккуратными ладонями она стягивала с них одежды в холодных подвалах гарнизона.
Уже одно это делало И’Барратору не лучшей кандидатурой на звание мастера модной фехтовальной школы. Однако школы славились не только именами менторов, но и названиями фехтовальных трактатов, по которым в них обучали, как и секретными уколами, которые можно было из них узнать. Зал Фернанда Руиса специализировался на Прикосновении Колибри, школа братьев Травиллетов – на Серивском Поцелуе, еще были Рокировка Эклезиарха и Демивольт Одинокого Блеска – сто кровавых смертей, заключенные в поэтические названия.
