Каждое слово Аркузона было частью сражения, словно танец рапир, каковой должен был вскоре начаться. Купец пытался вывести своего противника из равновесия точными уколами слов, поскольку прекрасно понимал, что слова умеют ослеплять ровно так же, как бросаемый в глаза песок, и что ярость сильнее мешает заученным движениям, нежели подрезанное сухожилие.

Ноздри И’Барраторы раздулись, дыхание его ускорилось. Но все это было лишь игрой, фарсом. Ибо Арахон знал, что до той поры, пока он будет выглядеть так, словно теряет над собой контроль, купец будет говорить и говорить и может выдать то, что Арахон желал услышать более всего.

– Почему? – рявкнул он расчетливо, сжимая пальцы на рукояти рапиры. – Почему ты это сделал?

– Видь ты хоть что-нибудь дальше кончика собственного носа, знал бы это уже со вчера. В последней драке на Площадях Шести Родов погиб племянник королевской фаворитки, а меж Родриганами и Ламмондами вошел владыка, со свойственной для себя деликатностью угрожая, что проведет Единение. И не только глав родов, но и первородных, а также всех наследников до четвертого колена. Ты, как провинциальный босяк, наверняка этого не понимаешь, но об этом и подумать невозможно – две старые, со времен доибрийских, семьи Серивы и вдруг – смешаны, разбавлены, уничтожены так, что не понять, кто из них кто… Старый Ламмонд сразу же прислал письмо, что я, мол, должен прекратить любые действия против Родриганов.

– И что с того? Ты мог нас отозвать, никто бы не пострадал.

– Ты дурак, Арахон. Такие, как я, не достают вертел, если рядом нет хотя бы двух – а то и трех – кусков мяса. Твоя голова на серебряном блюде была бы охренительно красивым подарком для Эрнесто Родригано. И не думай, что это моя идея. Ламмонд недвусмысленно дал понять, что договор необходимо скрепить кровью тех, кто допустил наибольшее число преступлений в борьбе родов. Видишь ли, все бы почувствовали себя в большей безопасности, когда бы самое острое оружие оказалось закопанным в земле. И ты ведь понимаешь, отчего я предпочел, чтобы оружием этим оказался ты, а не я? Тем более что после твоей смерти я намеревался все повесить на тебя, то, что более всего разозлило бы Родриганов. Подумай только: убийство тех двух девочек – раз. Отравление целой компании пьяниц дурачка Хернана Родригано – два. Ну и, конечно, выстрел из тенестрела прямо в спину того набожного старичка, не помню, как его там звали… Детоубийца, отравитель, трус, проклятый содомит. Полагаешь, что столько-то эпитетов при твоем имени даст тебе место в истории Серивы?

И’Барратора заметил, что женщина, прислушивавшаяся к разговору, неуверенно шевельнулась. Что же, она не знала, каким мерзавцем был Аркузон, когда принимала от него кошель? Он стиснул зубы так, что на лбу его выступила пульсирующая вена.

– Ты… – процедил.

– Погоди, это всего лишь два куска. Был еще и третий. Скажи мне, Арахон: если ты купишь пса, а из него вырастет большая враждебная тварь, что бросается на людей, то что ты сделаешь? Позволишь ему бегать свободно? Позволишь, чтобы он обратился против тебя?

И’Барратора молчал. Использовал миг тишины, пока купец дожидался ответа, чтобы вслушаться в звуки за спиною, у дверей.

Стоял там кто-то еще. Ничего странного, Арахон не стал бы доверять лишь одной шпаге.

– Нет, Арахон, – ответил купец сам себе. – Тогда ты берешь палку, ведешь пса за сарай и ломаешь ему хребет. Старые времена заканчиваются. Нынче роды предпочитают пользоваться политикой, угрозами, звонкой монетой и векселем, а не наемными клинками. Никто не уснет спокойно, пока люди, подобные тебе, ходят ночами по крышам Серивы, убивают в банях, тавернах, закоулках. К счастью, ты скоро подохнешь, как подохли твои друзья времен войны, та твоя Серивская Троица. Даже твой ученик прекрасно это знал, знал, что ничего хорошего его рядом с тобой не ждет. Ты стоишь на стороне проигравших. То, что ты дурень, не замечающий, что мир вокруг изменился, убедило Ариего сильнее звонкой монеты. Взглянем правде в глаза: Арахон И’Барратора – всего лишь мелкий преступник, полагающий себя мастером шпаги, Фибаультом нашего времени, хотя даже девица, что его сюда привела, лучше его. Верно, Кальхира? Пойми, Арахон. В тот самый день, когда тебя найдут голым в канаве, город о тебе позабудет…

Ладонь наемницы всего лишь дрогнула на рукояти рапиры.

И’Барратора молниеносным движением сорвал плащ и набросил его на Кальхиру. Прыгнул назад и развернулся – теперь уже видел двух головорезов, что стояли по обе стороны от двери; у одного был арбалет со стальной тетивой, заряженный массивной стрелой, что сумела бы расщепить и дубовую балку, а арбалета этого не было в плане, который И’Барратора мысленно прикинул в последние несколько секунд.

Приходилось импровизировать.

Он прыгнул в сторону, за скирду материи, а тетива отчетливо брякнула, оставляя в воздухе резкое, серебристое эхо, подобное звуку колокольчиков на морозе. Стрела пролетела там, где еще миг назад было сердце И’Барраторы, и разминулась с головой Аркузона, взъерошив его седые волосы.

И’Барратора знал, что рапира у женщины-убийцы уже в руке, что за несколько мгновений она доберется до него и воткнет клинок ему в спину. Поэтому снова бросился в сторону выхода, прямо на верзилу, который выступил вперед с массивной абордажной саблей в руке, в то время как его товарищ пытался натянуть тетиву арбалета, раня при этом себе пальцы и сопя.

Арахон метнул дагу прямо в лицо противнику. Оружие не воткнулось, как оно бывает в кабацких рассказах – потому что только на хорошо отработанной дистанции нож ударяет острием каждый раз. Однако хватило и простого веса выгнутого эфеса – дага выбила мужчине несколько зубов, а И’Барратора был уже рядом. Проткнул ему живот рапирой и дернул клинком вверх так, чтобы освободить его, одновременно разрезая противнику внутренности.

Воздух завибрировал от дикого крика, в ноздри ворвалась вонь нечистот.

Выход был на расстоянии вытянутой руки, поскольку толстяк, который не справился пока что с арбалетом, отпрыгнул в сторону. И’Барратора уже видел омытую солнцем длинную улицу, чуствовал запах моря, пробивающийся сквозь смертельную вонь, уже наполнившую внутренность склада.

Лицо его овеял прохладный ветер.

– Не дай ему сбежать! Слышишь, Кальхира? Не дай! – кричал Аркузон из-за стопки шерсти.

И’Барратора поднял с земли дагу, тщательно вытер ее о штаны, после чего неспешно развернулся и поднял рапиру над головой. Хмурым, полным смирения взглядом обозрел помещение, нацелившись туда, где между ним и местью стоял женский призрак в белой рубахе.

Знал, что он должен довести дело до конца.

Хольбранвер наблюдал за пылинками, танцующими в лучах света, что врывался в королевскую библиотеку через окна высокие, словно двухметровый дом. Следя за внезапными поворотами и спиралями траектории крохотных частичек, он размышлял о скрытых механизмах света.

Был он одним из тех людей, которые всегда искали в обычном непривычное, которые не боялись задавать вопросы, многим кажущиеся детскими. Вот хотя бы: отчего тени живых существ настолько отличаются от теней мертвых предметов? Как действует таинственная, подвешенная на небосклоне сила, которая просвечивает людей подобно витражам, отбрасывая на землю темные проекции их нутра, где можно различить даже абрисы костей? Отчего солнечная тень книжки или столпа – совершенно мертвая, тень дерева пробуждает в исключительно чувствительных душах людей некую дрожь, тень коня уже довольно опасна, а тень другого человека может погубить вернее, чем пуля, выпущенная в череп, – если тень эта, конечно, столь густа и темна, как в Сериве? Почему это касается лишь теней, отбрасываемых солнцем в полную силу? Почему в свете луны или свечей люди могут свободно здороваться, соприкасаться, убивать друг друга, не опасаясь случайного соединения?

Внезапно раздался бой больших часов, дремлющих в конце библиотеки, за встающими во всю стену полками. Отзвук этот гулял под потолком, откуда взирали вниз персонажи античных сцен: полнокровные, со счастливыми лицами, широкими бедрами и обнаженными бюстами. Насмехающиеся над скрюченной фигурой ученого, чье левое плечо отчетливо возносилось выше правого, голени выглядели так, словно приставили их к бочке, маленькие водянистые глазки взирали на мир лишь благодаря паре толстых линз, а обрезанный кончик носа закрывала кожаная нашлепка.