и смерть за этой дверью.
Мне больше ничего нельзя.
Я успеваю взглядом
окинуть зал…
Вокруг друзья.
Но в спину бьют прикладом!
И как во сне, и как в бреду,
дверь низкая — во тьму…
Я понимаю. Я иду.
Одно я не пойму:
как предали меня друзья,
которых так любил?
Мне больше ничего нельзя.
А я их так любил!
Иду, гляжу, еще любя…
Они молчат вокруг.
Дверь затворяется, скрипя.
И вдруг —
звон телефона.
За окном
на ветках утра свет.
…Ответь-ка, мама, — дома нет!
Хоть это все и было сном,
пусть позвонят потом.
ХРУЩЕВСКАЯ ОТТЕПЕЛЬ
— Вы б все же улыбнулись, что ли, как будто с похорон пришел…
— Но мне нехорошо. Я болен. Я болен. Мне нехорошо.
— Болел бы, право, на футболе. А болен — скушай порошок.
— Мне молодости жаль. Я болен. Я болен. Мне нехорошо.
— Но ты же не в тюрьме — на воле, жрешь хлеб, не ходишь голышом.
— уж лучше голодать… Я болен. Я болен. Мне нехорошо.
— Нет, мы болеть вам не позволим! Забудь — тяжелый сон прошел…
— Не трогайте меня! Я болен. Я болен. Мне нехорошо.
ИЗ ФРАНСУА ВИЙОНА
Еще есть милый
мэтр Гийом,
что дал мне прозвище —
Вийон.
Вытаскивал меня
живьем
из всякой заварухи он.
Спасти сейчас —
не выйдет, нет…
Втянули в дело, шлюхи.
Лишь виселица выдернет
из этой заварухи!
С ФРАНСУА ВИЙОНОМ
Пьяней,
а вместе и трезвей
шагаю по Москве —
французские стихи в моей
еврейской голове.
Не перевода
скучный лоск,
а подлинника смак,
где небо
небом назвалось
и бардаком — бардак.
Жил,
не смущаясь точных слов,
Франсуа Вийон.
Избравший правду ремеслом,
доселе
славен он.
Он будет славен и потом,
поэт-головорез,
что за словами и ножом
в карман
не лез…
Петли дождется голова
и вороны
кружат.
Но все равно
его слова
острей
его ножа.
Смысл здравый
к черту посылал,
ходил разут, раздет…
Казнен
бедняга Франсуа,
и даже
даты нет.
Зато стихи
живут в моей
бессонной голове —
С Вийоном вместе
веселей
шагаю по Москве.
ЛЕНЬ
(Из Чааттопадхайя)
Мне говорят:
— Лень,
лень,
лень.
ЧааттопадхайяХариндранат,
ты — ленивый поэт!
— Нет!
ЧааттопадхайяХариндранат,
я утверждаю:
— Ерунда!
Я так же ленив,
как в запруде вода!
Да!
* • +
Крыши светают снегом.
Гинут огни кругом.
Трясется метель Гобсеком
над зимним моим окном.
Встают у окна седины
труб, дымков и ветвей,
и сквозь них — в середину протиснулся воробей.
Утро чуткой пичугою
дворничий слышит скребок.
Пока не спугнули — вьюгою любуюсь, как новичок.
Пока не спугнули — нет имени,
и снег засыпает отчество. …Утреннее, зимнее
детское одиночество.
ФЛЮГЕРА
Скрипя,
поворачиваются флюгера.
Повернулся Амур со стрелой,
Петушок, что на лапке одной,
повернулся Флажок Заржавелый —
заскрипело над башенками и запело.
И прохожие, шум тот услышав,
подумали: переменился ветер,
разом головы подняли выше.
Но флюгера уже повернулись.
