— Игнат Прокофьевич!.. Игнат!.. Эй, Игнат!..

Игнат поворачивается на другой бок и говорит, не открывая глаз:

— Не кричи. Сейчас пойду на работу.

— Да не на работу, пень-колода чертова! Выйди — дело есть сурьезное.

Игнат выходит заспанный, с всклокоченными волосами:

— Чего тебе?

— Видишь? — показывает бумагу Хват.

— Ничего не вижу.

— Тут, брат, дела написаны.

— А мне какое дело!

— Ты слыхал, что Шуров про тебя говорил?

— А мне какое дело. Ну и пущай…

— Он говорит, что ты лодырь, лентяй, что тебя переделывать надо, перевоспитывать… Ха-ха-ха! Как дите!

— Ну и пущай перевоспитывает… Может, ему нравится…

— Так вот, мы написали про Шурова в район: дескать, житья нету… По непаши сеет… Подрывает авторитет председателя… Подпишешься?

— Под чем?

— Под бумагой.

— А ну, дай посмотрю. — Он берет бумагу, смотрит на нее, держа на отшибе, переворачивает тыльной стороной, немного думает и заключает равнодушно: — Бумага плохая — нелощеная. Не годится.

— А подпишешь? Надо же пять свидетелей…

— Кто ее знает… Приди завтра. Тольку бумагу неси хорошую. Такую — не подпишу. Что я, дите, что ли?

Хват разводит руками, взяв бумагу.

— Завтра приди, тогда…

Вдруг Игнат пятится к двери задом. Он видит скачущего Алешу Пшеничкина. Игнат останавливается, прибирает руками волосы, поправляет рубаху, но лицо его остается равнодушным.

— Куда пятишься? — спрашивает Алеша.

— На работу.

— На какую?

— Да вот — сперва подумаю, на какую.

— А мальчонку кто понесет в ясли?

— Я.

— Ну, теперь к обеду придешь! — восклицает Алеша.

— Почему к обеду? Могу и раньше.

— Тьфу! — плюет Алеша. — Ну что с тобой делать?! Душу ты у меня вымотал! — и неожиданно обращается к Хвату: — И ты тут? Чего это тебе Игнат понадобился?

— Шел — зашел, — независимо отвечает тот.

— Может, нес — занес?

— Возможно, — отвечает нахально Хват и уходит.

— Ну, Игнат Прокофьич! Пожалуйста, пораньше приходи!

— Так бы и сказал с первого слова. Я люблю вежливое обращение.

Алеша махнул рукой и едет обратно.

Поле. Женщины полют тяпками. Среди них и жена Евсеича, и жена Терентия Петровича, и Настя Бокова. Рядом — трактор У-2 рыхлит подсолнечник. Уже и рожь поспевает. Позади идущего культиватора Шуров и Тося, Они измеряют глубину рыхления металлической рулеткой. Шуров машет трактористу. Тот останавливается. Шуров и Тося подходят к культиватору.

— В каких междурядьях лапы идут неправильно? — спрашивает Шуров.

— Эта и эта, — указывает Тося.

— Отрегулируйте сами. Агроном обязан уметь делать, иначе он не имеет права учить, как делать.

Тося берет ключ и вместе с трактористом регулирует лапы.

Подъезжает Алеша. Он сразу спрыгивает с лошади к Тосе:

— Дайте я.

Девушка-полольщица говорит Насте:

— Ишь ты, твой-то не хочет, чтобы и руки марала.

— Какой он мой! — говорит Настя и с ожесточением полет тяпкой.

— А я что — буду белоручкой? Фу! Сделал одолжение! — возмущается Тося.

— Отшила! — произносит девушка-полольщица, заметив, что Настя в удручении. — Смотри!

Настя просветлела. Алеша в недоумении. Он отходит к Шурову и, как бы про себя, говорит:

— Ну что мне делать? Что делать?

— Что случилось? — спрашивает Шуров.

— Ну что делать с Игнатом? Замучил!

— А я все-таки надумал.

— Что?

— Ответственностью ему в лоб. Заставь его отвечать за что-нибудь. Вот, например, на пожарку его: сдай ему имущество тысяч на шесть-семь. И увидишь, что произойдет.

— Но согласится ли Самоваров?

— А это я на себя возьму — согласую с ним, — говорит загадочно Шуров.

Тося все слышит. Она поворачивается и говорит в тот момент, когда трактор отъезжает:

— Петр Кузьмич, не надо — не ходите к Самоварову. Он же вас снова оскорбит… Не надо, — почти просит она. — Мне… мне…

Шуров вопросительно смотрит на Тосю.

— Вам покой надо. Вы и так… — нерешительно говорит Тося.

— Что? — спрашивает ласково Шуров.

— Похудели, — совсем тихо отвечает Тося.

Алеша смотрит то на Тосю, то на Шурова и отходит к полольщицам скучный, удрученный, записывает выработку, отсчитывая рядки. Настя любовно следит за ним глазами, не прекращая работы. Во время дальнейшего разговора он еще раз смотрит в сторону Тоси и Шурова, которые остались вдвоем, и отъезжает галопом.

— Ради Игната надо, Тося. Я много о нем думал. Человек никогда ни за что не отвечал.

— Вы с этого и хотите начать?

— Да. Я, пожалуй, сейчас и поеду к Самоварову. Здесь вы будете наблюдать. Вы уже… агроном.

Кабинет Самоварова. Он один. Разговаривает по телефону.

— Товарищ прокурор! А трех свидетелей достаточно?.. Как? Если явное, то хватит и троих? Явное, явное. У всех на глазах… По непаханой посеял: вредительство чистое. А? Хорошо, хорошо. Оформлю, как и полагается.

Самоваров кладет трубку и говорит сам с собой:

— Так-то вот, товарищ Самоваров. Побеждаешь, значит. Ну, побеждай, побеждай. Давай на высоту. Глядишь, и в райисполком выберут. А там, глядишь, и отдел доверят… Хе-хе-хе! Ей-боженьки, хорошо!

Стук в дверь.

— Давай, заходи, кто угодно! Всех приму.

Входит Шуров. Самоваров сразу меняется в лице: он напустил чванливый вид, стучит пальцем по стеклу, откидывается на спинку кресла и произносит:

— Гм… Да-а…

— Во-от, — протянул и Шуров садясь.

— Значит, пришел? Гм…

— Да, пришел.

— Вопрос?

— Вопрос.

— Существо вопроса?

— Обыкновенное: хотел просить вас…

— Ну-у? — удивляется Самоваров, не меняя позы.

— Хотел просить, чтобы Пшеничкин не разбазаривал людей.

— Это как?

— Хочет Игната Ушкина из бригады переводить на пожарку. А люди в поле нужны.

— Гм… О чем просит! Я тебя просил подчиняться мне? Просил. Не подчинился? Нет. Не могу и я твою просьбу уважить. Все! Я говорю: Игнат Ушкин будет на пожарке. Сказал — крышка!

— Ну, как хотите… Ошибку допускаете, — говорит, улыбаясь, Шуров, вполне удовлетворенный исходом дела.

А на следующий день…

В доме Игната.

Босые ноги свисают с кровати и чешут одна другую. Ворот рубахи у Игната расстегнут. Он только что проснулся. Домна Васильевна стоит у печки, уже готовая идти на работу. В хате все прибрано. Мальчик сидит на скамейке, играет, гремя коробкой.

— Ты что ж ни за что не берешься? — говорит Домна. — Крыша течет, печь надо переложить, полы перемостить, а ты…

— А я гармонью новую куплю, — отговаривается незлобиво Игнат, — кордион куплю.

Входит Шуров.

— О чем спор?

Игнат отвечает:

— Обвиняет меня супружница в неправильном подходе к личному хозяйству. Я ей говорю: личное теперь — тьфу! При коммунизме не надо будет ни дома, ни коровы: надо молока — на, бери! — Он сложил пальцы так, будто держит банку и кому-то подает ее. — Надо тебе квартиру — на, бери! Надо, скажем, тебе гитару тальянскую о двенадцати струнах — на гитару, бери, только играй, пожалуйста! — Игнат делает вид, что уже играет на гитаре о «двенадцати струнах».

— Хочет с раскрытой крышей до коммунизма дожить! — восклицает Домна. — Кто тебя туда пустит! Горе ты мое!

— Пуговку вынь! — спокойно говорит Игнат.

— Что?

— Пуговку Ленька заглотнул — вынь!

— Да что ж ты сидишь-то, вынул бы раньше! — кинулась Домна к ребенку и вытаскивает у него изо рта пуговицу.

— Твое дело за ребенком смотреть.

— А если проглотил бы?

— Ничего ему не подеется. Телок на ферме целый пояс заглонул, ничего не сотворилось — жив и по сей день! — Игнат не изменил позы, но во всех его словах что-то тонкое, насмешливое.

Шуров во время этого разговора внимательно смотрит на Игната. Он будто хочет заглянуть ему в душу. И Игнат чувствует этот взгляд: он как-то не находит места своему взгляду, изредка смотрит на Шурова и, покачивая головой, вновь отворачивается.