Махоткин (мрачно). Теперь будет так: где Иван — там «порядок».

Анюта (тепло). Ты куда убежал-то? Зачем? Махоткин. Сама знаешь. Чего и спрашивать? Анюта. Я боялась. Ты ведь — вон какой… Еще и беды наделаешь. Я ведь тебя… Разбойник ты мой… Боль моя…

Махоткин. Анюта! (Обнимает, целует.)

Анюта. Ваня… Ты — хороший… Я знаю. Но только надо бы тебе…

Быстро входит милиционер.

Милиционер. Чемодан брал?

Махоткин. Брал.

Милиционер. Теперь-то ты, братец мой, не увильнешь. Где чемодан?

Махоткин. Отдал обратно. Отняли…

Милиционер. Как так — обратно? Ты же мне нутро вытянул, а посадить не за что! Ну, что делать?

Махоткин. Работать надо, честно трудиться на посту, соблюдать дисциплину.

Милиционер. Следуй за мной, ненормальный.

Махоткин. Нет, погоди. Запишешь в акт, что буду рассказывать про постояльцев? Если нет — не пойду: волоки за ноги — отвечать будешь.

Милиционер. Никакого акта. Сигнал поступил, ущерба нет — обязан взять с тебя объяснение и с потерпевшего. Потом видно будет.

Махоткин. А Иванов на меня заявлял?

Милиционер. Ничего не заявлял.

Махоткин. А копию объяснения моего дашь?

Милиционер. Ладно. Дам.

Махоткин. Теперь можешь даже бить — не пикну. Я сам, лично, повезу объяснение на самого себя в Москву: как жил и до чего докатился. Повезу сам! И еще добавлю: дайте в морду разрушителям лесов и рек! Дайте нам культуру, а не поделки ее. И мы останемся тут навечно. Мы жить хотим, а не только работать! К чертям мне — большие заработки, если у меня душа пустеет!.. И про постояльцев в нашей жизни расскажу. Все расскажу!

Милиционер. Мне тоже от иных постояльцев — одна морока… Ну, ты вот что: ночь с тобой канителиться неохота, а завтра к девяти утра — в участок. И без никаких выкрутасов. Я — один на два села, а вас… Да нет — уж немного осталось. (Вздыхает.) Уезжают… и уезжают. За этот год и была только одна свадьба. Э! (Уходит.)

Анюта. А правда, он — хороший человек.

Махоткин. Ну, примерно, такой, как и я. (Обнимает.)

Входит Иванов.

Иванов (слегка выпивши, увидев Анюту и Махоткина, деланно весело.) Ах-ах! Вечер добрый, дорогие товарищи! Не думал, что вы рядышком, как воробушки, — перышко к перышку. Чик-чирик вам! (Резко сменив выражение, с тоской.) Эх! М-м-м… (Медленно идет на Махоткина, и зло.) Так кто же кому наступил на душу: я — тебе, или ты — мне?

Махоткин. Леонид Петрович… беру трактор обратно. Могу обязательство подписать на двадцать пять лет.

Иванов. Не верю я тебе ни на грош.

Анюта. А я… верю.

Иванов. Веришь?.. А мне, значит, не веришь… Что ж, Иван, трактор бери. (Идет к выходу.) Подумай, Анюта, куда суешь свою голову.

Анюта. Леонид Петрович… Не уходите!..

Иванов, вздрогнув, резко останавливается, не оборачиваясь.

…Нет, нет. (Обнимает Махоткина и тревожно, сквозь слезы.) Я тебя, только тебя одного буду любить, погибель ты моя…

Махоткин (глядя на Иванова, Анюте). Не надо так. Чего ты? Твердо говорю: на всю жизнь!

Анюта и Махоткин уходят.

Иванов (вслед, задумчиво). Вот тебе и озорная, и недоступная: вся сникла, вся подалась… И страшная, и радостная, и тяжкая эта штука — любовь… «На всю жизнь»?.. (Твердо и решительно.) Это мы еще посмотрим!..

Пауза. Светает. Прокричали петухи. Вслед за ними трактор потревожил послегрозовую тишину. Приближается и удаляется звук автомобиля. Ритмично, как часы, и настойчиво застучал двигатель. Звонко заржал жеребенок, и ему ответила кобылица. Застучал в кузнице молот. Дневные звуки нарастают все требовательнее. Они зовут.

…Вот уже и утро. Новый день настает. Дни идут за днями — беспокойные дни. Годы уходят за годами — тревожные годы. Люди, маленькие и большие, приходят и уходят. А жизнь все равно идет.

Входит Силков.

…Она стучится в сердце каждого. И только глухие сердца остаются глухими. (Кладет руку на плечо Силкову.) А сейчас… Сейчас мне снова некогда: я — в поле. И снова я буду требовать от всех. Мне нужны все!.. Но нужен ли я кому-нибудь?

Силков. Нужен, Леонид Петрович, нужен! Всем нужен.

Иванов. Спасибо, Тарас Палыч. За все спасибо. (Уходит.)

Силков (один). Вот те и на! Тарасу — Тарасу! — сказано «спасибо». Ведь это только подумать! (К публике у авансцены.) А при чем тут Тарас! Рассудите сами, добрые люди.

Занавес.

Поле в конце марта. Еще лежит снег, ослепительно отражая лучи солнца, но кое-где на гребнях пашни видны пятна земли. Под снегом, где-то внутри, журчит тонкий ручеек, выбившийся на поверхность у самой дороги.

Поле широкое-широкое. Уже почерневшая зимняя дорога уходит к горизонту. На дороге первые вестники весны — грачи. Вдали на белом фоне чернеют лесные полосы.

По дороге идет девушка. Зимнее пальто на ней распахнулось, шарф на плечах, в руках чемоданчик. Она остановилась, окинула взглядом поле, глубоко вздохнула, улыбнулась:

— Здравствуйте, грачи!

Ветерок слегка шевелит волосы девушки. Лицо у нее веселое и беззаботное. Увидев близ дороги малюсенький ручеек, присела на чемоданчик.

Показалась подвода. Девушка встала. Шустрая лошаденка, запряженная в сани, бежит мимо.

— Товарищ! — кричит девушка.

Ездовой останавливается. Он развалился в санях. Треух сдвинут набок, добротный полушубок расстегнут. Это Григорий Хватов — Гришка Хват.

— Ну, чего там? — высокомерно спрашивает он.

— Вы — не в колхоз «Новая жизнь»?

— Туда. А что?

— Подвезите, пожалуйста…

— А чего тебе там делать?

— Я из института. На практику.

— Хы! — ухмыляется Хват. — Практиканша. Тебя как зовут?

— Тося.

— Хы! Тося! Антиресно! Значит, если ты Тося, то я тебя вези за так? Хы! — Он стегает коня. — Четвертной гони — подвезу!

Тося опять одна. На глазах у нее слезы.

Вскоре снова показывается лошадь. В санках Евсеич и агроном Петр Кузьмич Шуров. У Шурова на коленях пухлая полевая сумка. Едут шагом.

— Смотри, Кузьмич, девушка вроде бы идет?

Петр Кузьмич смотрит, приподнявшись.

— А ну, догоним, Евсеич.

Тот помахал кнутом и натянул вожжи.

— Тпр-ру-у! Ишь ты, какой горячий… Здрасте вам! — кланяется Евсеич. — Садитесь, девушка, подвезем!

Тося в нерешительности мнется.

— Садитесь, — приглашает Шуров.

— А сколько вы с меня возьмете?

— Какие там деньги! — говорит Евсеич.

Шуров внимательно смотрит на Тосю. Она садится в сани.

— Вам далеко? — спрашивает Евсеич.

— В колхоз «Новая жизнь».

— Это по какому делу? Иль родичи есть? — допытывается он.

— Я на практику.

— На какую практику? — спрашивает Шуров.

— В колхоз. Я кончаю сельхозинститут. Меня прикрепили к агроному Шурову Петру Кузьмичу.

— Ага, понятно… Молодая агрономша, значит, — говорит Евсеич.

— Еду вот и не знаю, к кому еду, — говорит Тося. — Один колхозник спросил с меня двадцать пять рублей, чтобы подвезти.

— Не может того быть! — восклицает Евсеич. — Какой он из себя?

— Такой: треух на боку, губы — так, нос — так… — Тося очень похоже изображает Хвата.

— Гришка Хват! — говорит Евсеич, качая головой. — А ты не сокрушайся, девушка, — успокаивает он. — Как тебя зовут-то?

— Тося.

— Я тебе скажу, Тосенька, так: во всяком чину по сукину сыну. Есть и у нас в колхозе тихие хлюсты. Есть, девушка.

— Но таких единицы, — поправляет Шуров.