— Разве я прошу?
— А чего тут особенного? Не пригласили, так пригласите при нас — она и поедет с большим нашим удовольствием.
— Игнат!
— Вона! Фокусы тут какие-то. Не идти же девке пешком!
Шуров машет рукой. Игнат пожимает плечами. Петя пристально смотрит на Шурова — он догадывается о его чувстве.
Все трое ожидают Тосю. Игнат говорит:
— Я бы на вашем месте, Петр Кузьмич, взял бы и женился на Тосе. А чего тут особенного? Девица — на все сто.
— Игнат!
— А что? — невозмутимо отбивается тот вопросом.
— Не смей об этом говорить!
— А чего мне «сметь»? Я по своему разумению думаю, что она подходящая по всем статьям. Вот и высказался по порядку дня.
— Игнат!
— Ну раз она вам не подходяща — это уж не наше дело. А только зря. Тося сочинена по всем правилам.
Тося слышит голос Игната. Ей стало вдруг холодно: озноб забил ее. Но она все-таки кашлянула, чтобы прекратить разговор.
— Сюда вот, на соломку! — приглашает ее Петр Кузьмич.
Тося влезает в бричку. Она сжала руками грудь, спрятав ладони под мышками. Петр Кузьмич видит, что она дрожит. Он снимает пиджак и накидывает ей на плечи. Тося молчит. Подвода едет. Игнат, про себя, не обращая внимания на присутствующих:
— А зря, ей-право, зря.
— Ты о чем? — спрашивает у него Петя.
Игнат смотрит на Петра Кузьмича и отвечает Пете:
— Это я про свою… Домну. Хорошая баба у меня!
Во время паузы Петя достает баян. Вечер опускается тихо, тихо. Воздух замер. Ни малейшего дуновения ветерка! Край неба еще горит, где зашло солнце, а уже месяц висит серпом над горизонтом и вечерняя звезда уже мигает из темнеющей синевы — мигнет и скроется. Пашня вдали, в вечернем полусвете, сливается с озимью, а озимь тает, уходя в небо. Небо натягивает над землей завесу: все меняет свои очертания, линии сглаживаются, тают и мало-помалу исчезают. Тракторы осторожно шевелят тишину приглушенной и плавной нотой.
Петя нашел аккорд в тон звучанию трактора, чуть протянул его, прибавляя другие басы, и перешел на лирический мотив.
В сумерках мы видим грустное лицо Тоси. Задумчивое лицо Шурова. Игнат тоже опустил голову: ему, видно, взгрустнулось. Он покачал головой и произнес, вздохнув:
— Эх-хе-хе! Ёлки тебе зеленые…
— Игнат Прокофьич! — обращается Шуров. — Поешь ведь, знаю, спел бы.
— Не! Я так не спою…
— Спойте, Игнат Прокофьич! — тихо говорит Тося. — Я так люблю песни.
— Ну, раз так… Давай, Петя… «Ямщика».
Петя берет нужные аккорды.
Игнат кашлянул, поправил картуз, расстегнул пиджак и запел:
Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, имел я силенку.
И крепко же, братцы, в селенье одном
Любил я в ту пору девчонку…
Певец грустит. Голос его жалуется и заунывно дрожит так, что последние слова каждого куплета он поет совсем тихо. Певец преобразился: он уже не медлительный, как мы его знаем, не шутник, умеющий шутить без единой тени улыбки. Перед нами поет само сердце Игната, не знающего еще своего места в жизни. И вот он закончил последний куплет:
Под снегом-то, братцы, лежала она.
Закрылися карие очи…
Поле далеко-далеко повторило последние печальные звуки, и они, дрожа, растаяли в полусумерках.
Игнат, кряхтя, сполз с брички на землю.
— Я тоже пойду, — говорит Тося, — Петя на конюшню еще поедет. Ужинать тебя подождем… — Она легко спрыгивает с брички, и скрывается в темноте.
— Пойду и я, — говорит Шуров. — Езжай.
Тося стоит на крыльце, прижавшись щекой к столбу. Она смотрит на дорогу, видимую уже при луне. По дороге идет Шуров, тихо, понурив голову.
Тося шепчет:
— Петр!
Шуров у калитки своего палисадника. Он прислушивается к звуку тракторов. Постоял чуть и произнес:
— Спокойной ночи, добрые люди!
Спит Евсеич.
Спит Терентий Петрович.
Катков засыпает с газетой в руках.
Спит Петя Федотов.
Спит уже вся деревня. После трудового дня все засыпают рано.
Только Тося все стоит так же, прижавшись щекой к столбу крыльца.
Кабинет Самоварова ночью. Он на обычном месте. Хват сидит на корточках, прислонившись к стене. Болтушок — на стуле, закинув ногу за ногу. Все трое курят. Дым. Самоваров говорит строго:
— Сказано вам — пять подписей против Шурова. А вы только две поставили: ты и ты.
— Никто не хочет, — говорит Хват. — Его все боятся…
— Поскольку он имеет силу, постольку… — начал было Болтушок.
— Да погоди ты! «Поскольку, постольку!»… — перебивает его Самоваров. — Какая там у него сила! Не сумели поднять массу на него. А он на меня поднял…
— Ну, кого? Давайте подумаем, — говорит Хват.
— Ввиду возможности стечения, логически думаю, — Игнат Ушкин подпишет жалобу на Шурова, поскольку ему безразлично, на кого подписать.
— Во! Правильно! Игната Ушкина сагитировать. Тебе поручаю, — говорит Самоваров Хвату.
— Возможно. Должон подписать, — соглашается Хват.
— Действуй, Григорий Егорович, — одобрительно говорит Самоваров. — Та-ак… Кажись, все обсудили.
— У меня еще вопрос, — говорит Болтушок.
— Давай.
— Целую неделю заседания не было. Дебатировать надо и массу будировать постоянным действием рассуждениев. Я считаю: надо раза два-три в неделю… Заслушивать надо…
— Пожалуй, верно! Значит, так: вторник, четверг и суббота. Докладывает весь руксостав.
— Во-от, — протянул Болтушок. — Тогда все вожжи руководства будут в вашей руке.
— Все! — кончает Самоваров.
— Все! — говорят Хват и Болтушок вместе.
Утро. Петя Федотов первый идет на колхозный двор. Репродуктор на площади: «Доброе утро, товарищи!..» Шуров вскакивает с постели, умывается.
Репродуктор в доме Терентия Петровича: «Доброе утро, товарищи!»
Постель Терентия Петровича пуста. Его жена, Матвеевна, отвечает репродуктору:
— Доброе утро! Только Терентий Петрович давно в поле. У него смена в пять. — Она возится у печки.
Репродуктор в хате Игната: «Доброе утро, товарищи!..»
— А? — спрашивает у репродуктора Игнат.
— Бэ, — говорит Домна. — Иду на ферму. Посмотри за мальчонком да отнеси в ясли. — Качнув люльку, она выходит.
— Бэ! — говорит безразлично Игнат, выключает динамик и немедленно засыпает.
Евсеич идет с поста. Встречает Шурова.
— С добрым утром, Петр Кузьмич!
— Доброе утро!
— Бежишь? — спрашивает Евсеич.
— Бегу. Сегодня надо пораньше: культиватор на прополке будет работать. — И он торопится уйти.
— Слышь, Петр Кузьмич!
— А? — оборачивается тот.
Евсеич подходит к нему и говорит тихо:
— Слух нехороший есть, будто Самоваров на тебя докладную подал.
Подходит Петя и останавливается около них.
— Плюньте и не обращайте внимания, — утешает Петр Кузьмич.
— Нельзя, нельзя, Кузьмич. Ты противодействуй. Напиши свой пакет. Мы все подтвердим: мол, возможности нету.
— Прополка, Евсеич, прополка. Не до того сейчас. Прополем — разберемся. — И он идет дальше.
Евсеич смотрит ему вслед. Петя спрашивает:
— Дедушка, а чего это написал Самоваров?
— Ох, Петя, Петя! Заклюет Самоваров Кузьмича. Этот работает и не замечает, а они втроем всю ночь сидели — Хват, Болтушок и «сам» — все придумывали.
— А ты сам слыхал?
— Ясно дело, сам. Мне доверено охранять — и я должон все слышать ночью. Ясно дело, где Хват ночью — там сторож держи ухо востро. Слыхал. Все слыхал: Игнатку хотят подговаривать.
Дом Игната. Он спит. Мальчик раскачался, сидя в люльке, и кричит, ухватившись за ремни. Кто-то стучит в окно. Голос Хвата:
