– Обещаю, – отозвался он.
Вот невежа! Ей, наоборот, нужно было, чтобы он нарушил свое обещание. Наконец Зена сдалась, и поездка продолжилась в молчании.
Когда они добрались до места, лорд Эйвлинг приветствовал гостя, прибывшего перед ними: тот прикатил из Лондона на автомобиле. «Эрншоу», – определил Балтин. Он обратил внимание на то, как многословно приветствует гостя лорд Эйвлинг.
– Как я рад, что вы смогли вырваться, сэр Джеймс! – говорил Эйвлинг. – Вы ведь останетесь до понедельника?
– Если меня не отзовут, – ответствовал парламентарий-либерал, оглашая холл густым басом. Говоря, он неспешно и безмятежно оглядывался. Ему была присуща самоуверенность ухоженного и сытого человека. – Земельный вопрос, знаете ли…
– Вечная тема, – улыбнулся лорд Эйвлинг. – Полагаю, мы обсудим и ее. Государственная или частная собственность. Коммунизм или здравомыслие. В наше время среднего пути нет.
Либерал внимательно посмотрел на хозяина дома. Он тоже сомневался в мудрости среднего пути. Умеренность в тот момент находилась в прискорбном меньшинстве. Но его насторожило не это, а противопоставление коммунизма и здравомыслия. Эрншоу мысленно взвесил эти слова. Они так и просились в лозунги: «Коммунизм или здравый смысл», «Коммунизм или здравомыслизм», «Палата здравомыслизма»…
На лестнице появилась достопочтенная Энн, и он шагнул ей навстречу. Благородный голос лорда Эйвлинга не переставал ворковать:
– Мисс Уайлдинг! Как поживаете? Надеюсь, путешествие вас не утомило? – Он задержал руку актрисы в своей. – У нас есть о чем поговорить, не так ли? А вот и Балтин! Как с вами обходится мир? Вернее сказать, как обходитесь с миром вы сами? Захватили ваш большой блокнот? Будьте с ним осторожны, мисс Уайлдинг! Ему достаточно одного абзаца, чтобы возвеличить или низвергнуть! Все мы стараемся не сердить мистера Балтина.
Тот лениво улыбался. Он знал, что за полированным фасадом лорда Эйвлинга прячется тревога. Этот уик-энд являлся отчасти подкупом. Табаком и бусами для кровожадного индейца с ножом для скальпирования. Наконец лорд Эйвлинг уделил внимание последним гостям. Во внезапном приливе ответственности его примеру последовал и сэр Джеймс. Он остался безмятежен, но в его голосе не было прежнего тепла, когда он произнес:
– Удачно все устроилось! Я успел вовремя, чтобы вас представить: мистер и миссис Чейтер, лорд Эйвлинг.
Джон Фосс утверждал, что несуеверен, но теперь, глядя со своего диванчика на дверь, поневоле вел счет. Зена Уайлдинг – десять. Лайонел Балтин – одиннадцать. Кто в последней паре войдет первым? Мужчина? Нет, он замешкался на пороге, и женщина опередила его. Миссис Чейтер – двенадцать. Мистер Чейтер – тринадцать…
Вновь прибывшие разошлись по своим комнатам. Ужин накрывали к восьми часам, к этому времени следовало разобрать вещи и переодеться. Лайонел Балтин проследовал за слугой по мягкому ковру в комнату на третьем этаже. Там его приветствовал взмахом руки сидевший в плетеном кресле художник Лестер Пратт:
– Привет, Лайонел! Нам придется делить одно стойло. Надеюсь, не возражаешь? Хотя возражения не принимаются. Это я придумал.
Балтин не возражал. Его приглашение в Брэгли-Корт тоже было идеей Пратта. Пятьдесят фунтов одолжил Балтину десять лет назад, в критический момент его журналистской карьеры, тот же самый Лестер Пратт. Тогда он был неизвестным художником, а работы его были несравненно лучше нынешних. Пратт открыл Балтина, а тот в ответ открыл Пратта. Не было на свете других двух людей, которые больше друг другу помогали бы и лучше понимали бы друг друга.
– Ну? – подал голос Балтин после пятиминутного молчания.
Пратт усмехнулся:
– Лайонел, в душе я – малое дитя. Обожаю называть тебя Лайонелом и еще больше – выжимать из тебя это «ну?». Уверен, я единственный, кроме его величества короля и Муссолини, у кого это получается. Лайонел Балтин, поставщик мировых новостей и сплетен, высочайший авторитет по части размера воротничка министра Идена и губной помады Греты Гарбо, требует информации у меня! Согласись, это мяч в твои ворота!
– Даже малых детей я не спрашиваю дважды, – напомнил Балтин, снимая с вешалки один из пиджаков Пратта, чтобы повесить один из своих.
– Это дитя тебя придется спросить дважды, – парировал Пратт. – Видишь ли, я обладаю преимуществом: я не сентиментален. Ты полюбил жизнь и станешь драться за нее любым оружием. Я же так сильно не люблю жизнь, и мне чужд страх. Как только жизнь покушается на мое сердце, у меня пропадает к ней интерес. И вот еще что интересно, – продолжил он. – Ты бы не смог наложить на себя руки, даже если бы попытался. А я, если решусь, не стану колебаться. Пусть обо мне судят посмертно, как хотят, – меня при этом уже не будет.
– Малое дитя поторопилось вырасти, что прискорбно, – равнодушно промолвил Балтин. Удивился, что его считают сентиментальным. – Выкладывай!
– Я думал, ты дважды не спрашиваешь! – обрадовался Пратт. – Это твое «выкладывай» – закамуфлированное второе «ну!». Ладно, уступаю просьбе. Первое донесение от авангарда, предназначенное для колонки Балтина «Откуда ветер дует», которую девяносто девять процентов населения предпочитают Гамлету, Библии и Омару Хайяму. Первый абзац: «Мисс Зена Уайлдинг, 32 года для ее добросердечных друзей, 42 для безжалостных врагов и 38 пред ликом Господа…»
– Тридцать семь, – поправил Балтин.
– …оказалась интересной гостьей Брэгли-Корт в этот уик-энд. Она долго ждала шанса прогреметь на театральной сцене, которого по справедливости не заслуживает. Судя по пятнам на шкуре моего ручного леопарда, если она покажет себя с лучшей стороны, но не переусердствует, то к понедельнику получит необходимую ей поддержку.
– Это я уже знал! – бросил Балтин.
– Неизбежная оговорка, – заметил Пратт.
– Первую поддержку Зена Уайлдинг получила на Ривьере, куда отправилась восстанавливаться после тяжелой болезни неизвестной причины и природы.
– Вероятно, подобные тонкости не будут предназначаться для публикации, даже когда станут известны, – добавил Пратт. – Второй абзац: «Знаменитый художник Лестер Пратт, к чьим ногам ныне повержен весь мир портретной живописи, называющий по имени одного несколько менее известного журналиста, галстук-бабочка которого отращивает все более широкие крылышки, провел в Брэгли-Корт несколько дней и дописывает предназначенный на следующий год для Королевской академии потрет единственной дочери лорда Эйвлинга, достопочтенной Энн Эйвлинг». Можешь развернуть абзац в целую колонку.
– Окно выходит на задний двор? – вдруг спросил Балтин.
– На мастерскую, где вызревает вышеупомянутый шедевр. Третий абзац. Полагаю, тебе он больше понравится. «Интересно, что среди гостей Брэгли-Корт находится сэр Джеймс Эрншоу. Хорошо известно, что он не охотится из простого удовольствия. Что же является предметом охоты? Мой леопард доносит, что для политического выживания сэр Джеймс должен обернуться лейбористом или консерватором, в чем ему посодействует достопочтенная Энн Эйвлинг, если он решит далее выживать в шкуре консерватора. Это не подорвет личных политических убеждений сэра Джеймса, поскольку он их вообще не имеет, к тому же сам лорд Эйвлинг может заделаться маркизом, а не каким-то бароном благодаря дополнительному голосу, какой он принес бы консервативной партии».
Балтин удосужился оторваться от гардероба, который созерцал, и удостоить Пратта безразличным взглядом:
– Неужели?
– Да. Благодарю за заинтересованность. За данную новость я возьму деньгами. А вот следующую можешь забирать даром: «Мисс Эдит Фермой-Джонс исследует аристократию по первоисточнику. Жаль, ведь мы не получим того полета фантазии, каким выгодно отличались многие ее предыдущие тома о великосветской жизни, однажды побудившие некую графиню стать регулярной потребительницей дорогого рейнского вина. Судя по пятнам на моем леопарде, ее следующий роман откроется случаем с неким молодым человеком на железнодорожной станции. Красавица-вдова отвезет его в старинный дом, влюбится в него и обнаружит, что на самом деле он – похититель ценных ожерелий. После убийства знаменитого художника за изображение родинки на шейке одной светской дебютантки молодого человека арестуют за это преступление, и лишь красавице-вдове будет ведомо, что его сердце слишком чисто для чего-то худшего, чем кража ожерелий».
