– Она ухаживает за миссис Моррис? – догадался Джон, когда вскоре медсестра убежала.

– Да, – кивнула Надин. – Бедная старушка! Пора ей на тот свет!

– Вы имеете в виду избавление?

– А как же! Что толку тянуть? Когда лошадь или собаку нельзя вылечить, ее пристреливают, но людей Бог обрекает на продолжение страданий! – Она поежилась и впервые в жизни неверно истолковала реакцию мужчины. – Только не думайте, будто я не выношу боль! – воинственно проговорила она. – Но, представьте, она мне не нравится. И я спешу насладиться жизнью!

Это прозвучало как нечаянное признание, случайная мысль вслух. Дотронувшись до руки Джона, Надин встала и подошла к окну, чтобы, немного отодвинув длинную штору, уставиться во мглу. Собственное отражение и дерзко мерцающее платье – вот и все, что она увидела в окне.

Джон наблюдал за ней и ждал, когда Надин обернется. Почему она не торопится? И почему ему так хочется, чтобы она обернулась? Его вдруг охватила паника.

«Ерунда!» – подумал он, объятый ужасом.

В то утро, слепой от горя и полный сопутствующего горю эгоизма, он наскоро собрал чемодан и сбежал из Лондона. Его маленький мирок рухнул из-за неожиданного письма. Оно прилетело с неожиданностью отравленной стрелы. Внутри был яд – яд, отравивший струны его веры. Джон бросился на вокзал, не думая, на какой именно, и купил билет до дальней станции – любой, лишь бы умчаться подальше от гротескной иронии внезапной необходимости. Ему подошло бы любое место, лишь бы незнакомое, ни о чем не напоминающее. Кто-то впереди него в очереди в билетную кассу произнес: «Флэншем», вот он и повторил это слово кассиру.

Так вот куда случайно забросил его незнакомец из очереди – туда, где в темном окне опять так явственно, так мучительно отразилась она!

«Ерунда, ерунда! – билась у него в голове настойчивая мысль. – Просто я запутался, отсюда реакция. Плюс подвернутая нога. Господи, больно-то как!»

Джон сосредоточился на боли, надеясь обмануть себя. Он был даже рад мучению, понимая, что страдает заслуженно. Боль всегда навязывает свою игру: все искажает, наделяет малозначительное нелепой значимостью. Вот почему пациенты больниц влюбляются в своих сиделок…

Надин вернулась к нему так же стремительно, как отошла.

– Как вы дальше поступите? – спросила она. – Останетесь здесь? – Видя, что Джон удивлен ее резким тоном, заставила себя смягчиться. – Ну, вы так мало говорите про себя… Может, сегодня вечером вас где-нибудь ждут?

Он покачал головой.

– Куда вы направлялись, когда я встретила вас на станции?

– Разве вы уже не спрашивали об этом? Куда глаза глядят.

– Звучит мрачно!

– Не судите по звуку. Обожаю скитания!

– Понятно. И вот ваши скитания забросили вас сюда…

– Представьте! – У Джона возникло ощущение, будто они описывают круг за кругом, всякий раз возвращаясь в одну и ту же точку, поэтому он решился на прорыв: – Знаете, с ногой дело вовсе не так худо, как кажется. – Впрочем, всего минуту назад он утверждал, что ему очень больно. – Похоже, я могу встать и уйти.

– Считаете, нога вам позволит?

– Наверное.

– Но ответьте на мой вопрос: куда вы отправитесь?

Снова замкнутый круг! Джон потерял терпение.

– Вот и я задаю себе этот вопрос!

– Простите.

Джон не собирался выдавать своего отчаяния. Да и отчаяния больше не испытывал, даже перестал понимать, что это такое.

– Нет, это я должен просить у вас прощения, – пробормотал он. – А вы должны простить меня. Вы так добры ко мне! Не пойму, что со мной.

Но Надин понимала. Потому и отходила к окну в жалкой попытке справиться с тревогой. Что-то случилось, причем внезапно. Она уловила момент события. Это происходило с ней не впервые в жизни. Можно ли этому противостоять? Нужно ли обращать на это внимание? Она вспомнила о лежащей наверху старой миссис Моррис. Настанет день, когда и сама она будет такой! Потом Надин подумала о завтрашней охоте, об обреченных на гибель затравленных существах, о том, что всем, кто сейчас находится в Брэгли-Корт, тоже суждено умереть. Но пока те, кому на роду было написано быть затравленными, не помышляли об ожидающей их судьбе, как и весь Брэгли-Корт, за исключением Надин Леверидж. Она-то всегда это осознавала, потому и требовала от жизни отступного.

– Не надо извиняться, мистер Фосс, – произнесла Надин. – И не беспокойтесь: минет пять сотен лет, а все останется так же. А пока, раз очевидно, что вы не можете двигаться и вам некуда деваться, даже если бы могли ходить, предлагаю вспомнить, что мы с вами – две крохотные точки в бескрайней Вселенной. Допивайте свой чай!

Поезд, прибывший в 15.28, доставил в Брэгли-Корт двух гостей. На поезде в 17.56 прибыли еще четверо. Мужчина в окне «Черного оленя» наблюдал за их высадкой.

Этот поезд, как и его предшественник в 12.10, был скорым, а большинство гостей лорда Эйвлинга отдавали предпочтение именно таким поездам. Приятно было выйти из вагона в полдень, когда солнце стояло в зените, а на небе почти не было облаков. К половине первого гость уже добирался до своей комнаты в Брэгли-Корт, а ко времени ланча, о котором гонг оповещал в половине второго, багаж уже был распакован. Но имелись достоинства и у поезда в 15.28, невзирая на хлопотную пересадку: всегда приятно нагрянуть в загородный дом к пятичасовому чаю! Чай предвкушаешь, ведь его пьешь, уже избавившись от пыли и копоти переезда. Переодевшись во все свежее, снова начинаешь верить в гармонию жизненного ритма.

Но хорошим был поезд в 17.56. Прежде чем сесть в него, можно было с пользой провести день в Лондоне. На саму поездку уходил минимум времени. Да, желтые чашечки Брэгли-Корт приходилось пропустить, но не беда, улыбчивый проводник приносил голубые. А когда ровно в 17.56 раздавался звук катившегося гравия и поезд замедлял ход, станция Флэншем представала во всей своей красе, носильщик проявлял чудеса услужливости, а старый Джим – к 15.28 он никогда не подъезжал, ведь его конь, ветеран, подобно хозяину, нуждался в послеобеденном отдыхе – всегда был готов помочь. Впрочем, доставлять приехавших в Брэгли-Корт ему обычно не приходилось. Там предпочитали лошадей другой породы, к тому же лорд Эйвлинг присылал машину за теми своими гостями, которых не встречал их собственный автомобиль. Но существовали и другие адреса, и порой пассажир поезда в 17.56 называл один из них.

Из четырех гостей, вышедших на платформу в тот вечер, последним сел в поджидавший их «Роллс-Ройс» высокий худощавый джентльмен около сорока лет. Его звали Лайонел Балтин. Он намеренно помедлил, прежде чем погрузиться в машину, потому что это позволило ему стать молчаливым свидетелем некоего небольшого инцидента.

Тремя его спутниками явились, как он установил еще в вагоне-ресторане, актриса Зена Уайлдинг и супружеская пара, влачившая незавидное существование под фамилией Чейтер. Балтину, знатоку человеческих характеров, потребовалось всего две минуты, чтобы понять: в середине их фамилии недостает буквы «e» – тогда она стала бы говорящей и разоблачала бы своих носителей[2]. Даже когда муж смотрел на вас прямо, казалось, будто он поглядывает из-за угла. Жена – та и подавно была лишена дара прямого взгляда. Она была безмолвна и угрюма – только это и уберегало ее от постоянного побуждения разразиться криком.

Зато Зена Уайлдинг была оживленной и разговорчивой особой, не переставала переживать за свой багаж, но при этом использовала любую возможность сделать рекламу своему дантисту. Когда начальник станции заполнял заявку на станционный инвентарь, то о надобности в новых пожарных ведрах ему напомнили ее лучезарные улыбки. Носильщику ее зубы являлись потом во снах, где на их отбеливание тратились вагоны зубной пасты. Но на Лайонела Балтина эта невидаль не произвела впечатления, он бы согласился уделить им лишь один абзац в своей рецензии на театральную премьеру. Его чувства от ее зубов ничуть не пострадали. С чувствами он покончил еще десять лет назад…