Северино не знал, сколько прошло времени с тех пор. Он только знал, что на еду и воду ввели рацион — значит, наверное, очень долго. Из пленников не осталось никого, а из пиратов — лишь жалкие остатки, часть из которых уже была не в состоянии встать. Плюс неуклонно просаживающееся днище из-за течи - все это не настраивало на веселый лад. На корабле который день царило молчание, лишь иногда прерывающееся стонами больных, да очередной молитвой за упокой.

Лэл закрылась в своей каюте на несколько дней, срываясь на каждого, кто решался ее побеспокоить. Она была уверена в том, что кто-то навлек на них эту беду, даже не допуская мысли о том, что, возможно, богу, если он есть, просто надоело терпеть ее разбой, и он решил покончить с этим. Нет, только не Лэл. Она была готова обвинять кого угодно, только не себя, по своей тупости и жадности пустившую на корабль смерть. Северино частенько завидовал ее махровому нарциссизму — она всегда находила виноватых. Всегда.

Вопрос лишь стоял в том, кем он окажется на этот раз.

Впрочем, едва ли это волновало Северино в данный момент. Он лежал, щурясь в безоблачное небо и чувствуя спиной прогретые доски. Рядом с ним также молча лежал Фрэнсис, лишь слегка касаясь рукой его руки. Можно было не думать о конспирации. Они обречены — все они, все пираты на чертовом тонущем корабле. Скоро все они увидят истинный лик дьявола.

— Если в ад, то с тобой, — тихо сказал Северино.

Фрэнсис кивнул. Конечно же, Северино не мог этого видеть, но это и не требовалось. Он знал и так.

***

Сколько прошло времени между тихим, лишенным воздуха, тона, цвета возгласом Фрэнка: “Книга! Сев, где книга?” и яростным бессловесным воплем Лэл? Секунда, минута, час? Какая разница.

“Это так глупо, так глупо, так глупо…” — думал Северино, стоя в ряду с остатками команды, пока двое держали Фрэнсиса, а Лэл буквально полыхала злостью, глядя в лицо каждого, пытаясь прочесть ответ на свой вопрос. Да, книга в конце концов попала к капитанше. Как? Да какая разница? Куда важнее было то, что Лэл, как все же оказалось, прекрасно умела читать.

— Я спрашиваю, кто? — негритянка достала кортик и угрожающе им покачала. — Я точно знаю, что это не Викинг и Бородач, — она кивнула на громил, держащих Фрэнка. — Они не умеют даже читать, не то что писать.

Северино некстати заметил, что Лэл очень бледна, что придавало ее чернокожему лицу нездоровый оттенок мокрой земли. На ее лбу выступили капельки пота — похоже, таинственная болезнь настигла капитаншу, ей явно осталось недолго. Оставшаяся команда, состоящая из пяти человек, включая Северино, озадаченно переглядывалась. Лэл, не выпуская кортика, открыла книгу и издевательским голосом нараспев продекламировала:

— “Без тебя я сохну, как земля без дождя”, — она с силой захлопнула книгу и нехорошо усмехнулась. — Это кто же у нас, интересно, такой поэт?

Команда молчала, не осмеливаясь даже смеяться. Северино уловил едва заметный жест Фрэнсиса — тот качал головой, а глаза его кричали: “Нет, молчи, молчи!”.

— Хорошо. Хорошо же, — Лэл с какой-то ужасной пародией на материнскую заботу вложила оскверненную библию священнику за пазуху. - Я буду отрезать этому мужеложцу по пальцу до тех пор, пока кто-нибудь из вас не признается, — она взяла ладонь Фрэнсиса, намереваясь исполнить грозное обещание.

— Нет, стой! — Северино сделал шаг вперед. — Не трогай его, это был я. Я соблазнил его, это моя вина.

Он и оглянуться не успел, как остаток команды накинулся на него, держа так крепко, что даже при своей немаленькой физической силе, он не смог бы вырваться.

— Делавар, — почти ласково сказала Лэл, подходя ближе. — Черт тебя дери, Делавар… - она покачала головой, будто бы расстраиваясь. — Я сразу подозревала в тебе что-то не то. Зря я не сняла с тебя скальп тогда, три года назад. Я знала, что однажды случится что-то подобное. Это все твои глаза. Они выдавали тебя все это время. Твои черные глаза, в которых все эти годы светилась надежда. Твои глаза, которые всегда горели чем-то неведомым мне, которые смотрели на меня, а видели волю.

Лэл издала еще один ужасный крик, размахиваясь. В следующую секунду кровь залила все лицо Северино, а его уши заполнил крик боли Фрэнсиса. “Я ослеп”, — это была первая мысль Северино. Он не мог открыть глаза, потому что их жгло огнем, и лишь в следующий миг он догадался, что их заливают потоки крови.

— Оставь его, оставь его, ты, исчадье ада, ты, дьяволица, ты, звериное отродье, оставь его в покое! — то ли кричал, то ли плакал Фрэнк.

Впоследствии Северино так и не смог себе простить того, что он не увидел, как Лэл ударила Фрэнсиса кортиком в живот. Следующее, что мог видеть Северино, судорожно утирая лицо рукавом - священник оседает на доски палубы, тихо стоная и зажимая глубокую рану ладонями, между пальцев которых сочится кровь. Их, наконец, отпустили.

— Вот кто виноват в наших злоключениях, — твердо сказала Лэл, вытирая лезвие кортика о штанину и разворачиваясь, чтобы уйти в каюту. — Оставьте их. Святоша все равно сдохнет, а Делавар… придет и его черед. Но сначала он увидит, как тот, кому он писал свои смешные письма, умрет.

Северино слышал скрип досок — команда разошлась по углам, ждать своей участи. Он подполз к Фрэнку и вдруг увидел, что тот улыбается.

— Нет-нет-нет-нет, — бормотал Северино. — Дождись меня, пожалуйста, дождись, не умирай.

Фрэнсис не мог говорить. Он только тихонько гладил его по руке и улыбался. Глаза его стали почти голубыми, словно в них отражалось небо. То самое безоблачное небо, которому перепачканный в своей и чужой крови Северино послал крик отчаяния.

***

Фрэнсис умирал почти двое суток.

За это время Северино ни разу не отлучился от него, кроме как набрать кружку воды, разбавленной ромом*. Он даже не помнил, ел ли он сам, пил ли он сам. Наверное, да, ведь иначе бы он не продержался так долго в сознании. Что он помнил точно — так это то, что он ни разу не заснул и ни разу не встретил никого из команды.

Кровь сочилась и сочилась из глубокой раны, остановить ее не было никакой возможности. Северино пытался ее перевязывать — топорно, как умел, но тщетно — бинты (которыми служил разрезанный запасной парус) неизменно промокали вновь. Фрэнсис периодически отключался, а приходя в себя, начинал стонать от невыносимой боли.

На исходе первого дня он вдруг заговорил. Каждое слово давалось ему с трудом, однако он выдавил:

— Помнишь, ты спрашивал меня — зачем?

Северино зачем-то кивнул, хотя далеко не сразу понял, о чем речь.

— Ты… веришь в любовь с первого взгляда?

— Что? Нет, конечно, что за чушь? — ответил Северино, в недоумении глядя в бледное лицо Фрэнка.

— И я не верю, — он хотел рассмеяться, но получился страшный утробный булькающий звук, а на губах его выступила кровь. — Ну так вот, у меня нет для тебя лучшего объяснения.

Казалось, священник вполне удовлетворен своей речью, и в следующую секунду глаза его закатились, и он провалился в тревожный сон. Северино наблюдал за тем, как раскаленное солнце садится в тучу, размышляя о том, что ветер похолодал.

“Ветер?” — вдруг спросил он сам себя. Да, ветер, надувающий так долго висевший без дела парус. Небо хмурилось, обещая штормовую ночь. До затуманенного сознания Северино дошло, что смертельный штиль кончился, однако их кораблю это уже не поможет. Посудина просела едва ли не до фальшборта, держась на плаву на честном слове. Руль, одиноко поскрипывая, бесхозно болтался туда-сюда, как приютская сирота на улице. “Да и потом, даже если бы ситуация была лучше, никто не отменял чертову гуляющую по кораблю чуму, — Северино посмотрел на Фрэнсиса. — Ничего. Скоро мы будем вместе”. Эта мысль его успокоила.

***

Не было ни предсмертных криков, ни агонии, просто в какой-то момент Северино осознал, что Фрэнк мертв. Этот факт точно обрубил какой-то важный канат, натянутый в душе — Делавар встал и, пошатываясь, направился к капитанской каюте.

Лэл, бледная настолько, что ее можно было бы принять за мулатку, у которой как минимум мать с отцом были белыми, лежала на своей кровати. Ее лицо было все в испарине, а глаза лихорадочно вращались в глазницах. Это выглядело бы, наверное, очень комично или страшно, вот только Северино было не до смеха, а про страх он давно забыл. Он медленно приблизился к капитанше и вынул у нее из-за пояса тот самый кортик, на котором еще были видны засохшие следы крови Фрэнка — она так и лежала в полном облачении и даже в сапогах.