— Который из вас циркач? А ну подойди, капитан Мойя желает тебя видеть.

***

Надеялся ли канатоходец на недавнего знакомца? Думал ли о том, что секс завяжет определённые нити, за которые можно вот прямо сейчас подёргать? Да, конечно думал. И в том то и беда, впрочем, совсем наоборот, возможно в том то и была его сила, что Флав обычно думал, прежде чем принимать достаточно веские для жизни решения.

Нет, конечно, в первые минуты, когда колени его коснулись пола общей камеры, Куэрда едва заставил себя сдержаться, чтобы не потребовать свиданки с начальством. Впоследствии пришла мысль о том, что о капитане нужно молчать, впрочем, поступая так, Коста заботился больше не о нем, а о себе, потому что даже если его знакомству с этим человеком поверят, то не факт, что капитан удосужиться подтвердить заявленное. Скорее всего, предпочтёт не связываться, чтобы не замараться. Одна ночь не даёт никаких обязательств. И Флав благоразумно молчал.

Сидя спиной к храпящему старику, канатоходец всё же наделся, что рано или поздно начальник городской стражи если и не заглянет самолично, так хотя бы вызовет на допрос. Правда сомнения в том, что капитан самолично допрашивает такую шваль, что сидела здесь, у Флава зародились и подтачивали его тлеющую веру.

Тело ныло, и в полумраке и густом смраде хотелось уткнуться куда-нибудь и забыться сном. В полудрёме Куэрда постарался сплести из мыслей невидимую и не ощутимую до поры до времени сеть, в которую непременно должен был попасться Мойя. В зыбких планах намечалось пригрозить начальнику городской стражи обнародованием их недавней связи. Испугается ли Северино Мойя?

К тому времени, как раздались гулкие шаги по лестнице, и в дверях прозвучало заветное: «А ну, пойди, капитан Мойя желает тебя видеть», Флав уже развеял в пух и прах всё задуманное, разумно рассудив, что Северино не дурак и прекрасно понимает, что словам циркача грош цена. Если бы у канатоходца была бы библия… Впрочем и с библией, Коста не облегчил бы своей участи, прямиком направив себя, да и его из этой дыры в ещё большую яму, а именно в лапы инквизиции. Откуда таким, как Куэрда, живыми точно не уйти. Так что ко времени, когда реально забрезжил лучик надежды, Флав выбросил какие-либо смелые планы из головы и крепко, насколько позволяла обстановка, заснул.

Канатоходца пришлось звать трижды, пока какой-то бедолага не затряс Куэрда за плечо, отчего по телу прокатилась волна боли, отдавая остротой в область рёбер.

— Ты из цирка ж, да? — нагнулся мужчина почти к самому лицу Косты, приглушённо шепча. — Вставай, давай, а то волоком попрут, — он услужливо протянул руку, помогая канатоходцу подняться. — К тебе сам капитан пожаловал, видать не хухры-мухры, а делиться придётся, — он усмехнулся, давая понять Флавио, что слухи о причине его ареста уже размешаны в воздухе этой общей камеры, а раз к нему пустился сам начальник городской стражи, значит, есть в них и доля правды. — Вот циркач, — гаркнул мужик в сторону двери, — сейчас он, сейчас! Ты за дёшево не продавайся, — напутствовал «соратник», провожая держащегося за бок и похрамывающего Косту к дверям и расчищая путь широким плечом. — Дави на то, что не виновен, но кое-что знаешь, и обязательно поделишься… сведениями, но по ту сторону, понял? — мужчина улыбнулся, показывая гнилые зубы и обдавая канатоходца смрадным дыханием. — И за меня словечко замолви. Слышишь? Хосе Иглес имя моё, слышишь, Хосе…

Флав кивнул, перехватываясь свободной рукой за косяк открывшийся двери и щурясь не заплывшим левым глазом на свет факела в руке стражника. На капитана он старался не смотреть.

— Я циркач, — голос получился тихим невнятным и Куэрда закашлялся, прочищая горло. — Я циркач, — повторил он громче, вышагивая из камеры, вставая между стражником и Северино, пока первый закрывал за ним тяжёлый засов на двери.

Блуждал взглядом по неровной поверхности плохо обтёсанных камней, словно цепляясь за эти мелкие выступы, как тогда ночью на стене в охоте за сумкой. И где-то на середине пути вверх по лестнице всё-таки протянул руку, и повёл по холодному камню ладонью, чтобы дать себе опору и перестать геройствовать напоказ, вынужденно останавливаясь дважды на десяток секунд перевести дух и дать небольшую передышку грызущей боли в боку.

А в кабинете капитана, выпрямился, подтянулся, насколько позволяло состояние тела, и молчал, разглядывая отполированный ногами камень пола.

***

Противоречивые эмоции рвали капитана на части, выливаясь в итоге в злость и ярость, которые необходимо было деть хоть куда-то, чтобы избежать разрушительных последствий. Хотелось что-нибудь перевернуть или разбить, капитан не осознавал, на кого он злится больше — на идиотов-стражников, что схватили не того (Флавио физически не смог бы никого убить той ночью, если только, конечно, у него нет злобного брата-близнеца, строящего канатоходцу козни), на самого Куэрду, что не пришел, что попался, на самого себя… Да, пожалуй, злости на самого себя было больше всего.

Куэрде явно было тяжело идти, и Северино подозревал у него травму, наложившуюся на ушиб после их ночной вылазки — перелом или трещина. Он чувствовал свою ответственность за случившееся — с одной стороны. С другой же, только когда он увидел Флава, в его голову пришла не такая уж и светлая мысль — а что, если канатоходец вознамерится шантажировать его?

Конечно, уйти от ответа ему, капитану городской стражи, в этом случае не составит труда — кто видел ту библию и их совместную ночь? Кто поручится, что какой-то там циркач не врет, пытаясь опорочить честного сеньора с репутацией Мойи? Если бы Куэрда и решился на разглашение их общей тайны, ему же пришлось бы и хуже, ведь инквизиция, быть может, и святая, но сук под собой пилить не станет даже во имя всех богов в мире. Одно дело на потеху и в назидание публике публично покарать безвестного блудника, и совсем другое — лишиться ценного ресурса. А в своей ценности для этого города Северино был уверен, ведь именно она много раз прикрывала его самого и его собственные грехи.

Те люди из верхов, что впрямую контактировали с капитаном, смотрели сквозь пальцы на весьма подозрительный факт, что Северино Мойя в свои 43 года, когда нормальным людям полагается уже иметь детей, а то и внуков, до сих пор не женат. Конечно, ни о каких гарантиях, если речь идет об инквизиции, говорить нельзя, ведь кто ищет — тот всегда найдет. И если бы капитан стал вдруг помехой кому-то, его голова бы стоила не больше головы никому не известного канатоходца, но это уже специфика церкви. До сих же пор Северино удавалось лавировать меж подобных острых рифов.

Но, возвращаясь к эмоциям капитана, сама мысль об том, что канатоходец может попытаться обнародовать их связь, была неприятной настолько, что кончики пальцев закололо, словно от ледяной воды. На миг его посетило ощущение осквернения чего-то очень важного, но развиться полноценно не успела, потому что, словно отвечая на сомнения капитана, Андрес пробормотал, задумчиво поглядев на Флавио:

— Знакомое лицо… капитан, мне кажется, я этого парня где-то видел.

Северино не ответил, но заволновался еще больше. Не хватало еще, чтобы Андрес вспомнил эпизод в трактире и то, как он неудачно вошел в кабинет капитана несколько дней назад. Они двинулись к лестнице, но нос к носу столкнулись с тюремщиком — стариком Хуаном. Смятение, копившееся все это время в капитане, наконец, нашло свой выход в виде злости:

— Какого черта? — рыкнул капитан на Хуана. — У нас что, солома кончилась? Почему в камере ее так мало? Если я снова узнаю, что она вся пошла на паклевку чьих-нибудь стен или починку чьей-нибудь крыши…

— Да благословит вас бог, сеньор Мойя! — раздалось из общей камеры. — Хоть один честный стражник в этом проклятом городе!

— Молчать, — гаркнул Энрике, оборачиваясь и пиная жалостно зазвеневшую решетчатую дверь. — Тебя не спросили!

Хуан мелко закивал и, шамкая беззубым ртом, заверил, что перепроверит все нормы содержания узников. Процессия двинулась дальше, причем, Северино украдкой поглядывал на Андреса, пытаясь понять, вспомнил ли тот канатоходца. Однако лицо его было непроницаемым.