Когда стражники завели Куэрду в кабинет капитана и усадили на стул, Энрике спросил:

— А чего мы мелочимся? Может его… того? — он сделал выразительное лицо. - Сразу в пыточную?

— Сам заговорит, — кивнул капитан, стараясь придать своему голосу будничную уверенность.

На самом же деле ему стало совсем уж нехорошо от мысли о допросе Флавио в пыточной. Да о чем речь, даже о том, чтобы просто привести канатоходца в это помещение! В нем всколыхнулось нечто непонятное, больше всего похожее на стыд от того, какой оборот принимало дело. Он коротко бросил стражнику:

— Позови ординарца.

Вся сложность заключалась в том, что допрос, в кабинете ли, в пыточной ли, не полагалось проводить один на один, всегда должен был присутствовать кто-то, кому поручалось вести протокол, он же исполнял роль формально необходимого свидетеля. Поэтому нормально поговорить с канатоходцем сегодня, с глазу на глаз, не получилось бы в любом случае. И сейчас капитану предстояло задать вопросы, на которые Флавио должен был ответить, а уже в случае его отказа капитан был обязан применить пытки. Северино надеялся, что циркач понимает правила этой вовсе не безопасной игры.

— Ушел он уже, время-то позднее, — отозвался Энрике. — Ты писать умеешь? — спросил он напарника.

Андрес мотнул головой. Северино молча сел за свой стол, нашел бумагу и перо с чернильницей — по-видимому, ему придется сегодня справляться с писаниной самому. Рука чуть подрагивала, и на белоснежном листе сразу же осталась крупная клякса.

— Полное имя? — спросил он, вдруг с удивлением осознавая, что эта информация будет для него новой. Несмотря на все пережитые приключения, капитан по-прежнему не знал полного имени Куэрды.

«Ты Фрэнка вообще год почти Святошей называл», — услужливо подсказала безжалостная память, добавив к и так бушевавшим чувствам горечи.

— Где ты был в ночь, когда произошло убийство?

Ответ на этот вопрос Северино записать все равно не удалось — перо с хрустом сломалось посередине слова, и бумагу залили чернила, топя все старания капитана. Как обычно, когда капитан нервничал, он нажимал на перо сильней необходимого — и вот вполне ожидаемый результат.

— Нет, так не пойдет, — твердо сказал он, откладывая перо, комкая испорченный лист и вставая. — Отведите его в одиночную камеру, а завтра допрошу его в присутствии ординарца. Иначе мы тут до ночи просидим.

— А почему в одиночную? — не понял Энрике. — Капитан, это ж шваль подзаборная, вот еще, в одиночке ему сидеть, место занимать! Пусть гниет с такими же, как он сам.

Как бы в доказательство своих слов, он ощутимо пнул Косту сапогом по ноге, отчего к моментально перекосившемуся от ярости лицу Северино прилила кровь. Он едва сдержался, чтобы в этот момент случайно не проявить успешно похороненного в себе 15 лет назад Делавара и не ударить глупого стражника наотмашь, выбив парочку явно лишних зубов. Стараясь, чтобы голос не сильно звенел от гнева, он ответил:

— Я сказал, что вы не знаете, с чем имеете дело, — он приблизился к Флавио и грубо взял его за подбородок, не глядя ему в глаза — это сейчас было выше сил капитана. Поэтому взгляд он сфокусировал на непонимающем лице Энрике. — Посмотри на него, — тон Северино становился все тише и яростней. — Он же старика убил не просто так, а из-за ценных бумаг. Как ты думаешь, зачем простому канатоходцу бумаги, которые он, ставлю свою шпагу, все равно прочесть не сможет? До тебя, идиота, что, не доходит, что он работал на кого-то более важного? И что он вполне может оказаться чьим-то протеже? Интересно, кто потом будет расхлебывать всю эту кашу? Уж конечно же не ты. А знаешь, кто? Капитан Мойя, вот кто!

В кабинете воцарилась тишина, тут же нарушенная осторожным голосом Андреса:

— Капитан… а откуда вы знаете, что он — канатоходец?..

Северино показалось, что самый воздух зазвенел от напряжения. Он никогда не умел убедительно лгать, да и, признаться, не горел желанием учиться. До поры до времени в жизни его спасало молчание, но сейчас эта тактика явно не сработала бы. «Идиот…» — обругал себя капитан, судорожно пытаясь выдумать что-нибудь правдоподобное. Однако все более-менее стоящие мысли, по-видимому, решили помахать своему обладателю ручкой и схлопнуться.

— Откуда я знаю? — передернул плечами Северино, отпуская подбородок Флавио. Жест получился нервным, и капитан надеялся только на то, что стражники не обладают большой проницательностью, чтобы заметить это. — Догадался просто. Молодой, тощий — наверное, по канатам бегает. Отведите его в одиночку, хорош уже время мое зря тратить.

Андрес и Энрике выполнили приказ, уведя Куэрду.

— Поосторожней с ним, — сказал он им вслед.

Как только дверь кабинета захлопнулась, Северино упал на стул, на котором до этого сидел канатоходец, и уронил голову на руки. И что прикажете делать в такой ситуации?

— Ненавижу, когда он это делает, — буркнул Андрес, пока они вели пленника в предназначенную для него камеру. — Он когда злится, страшен, как черт.

— Кто, Севэро? Да он, признаться, и когда радуется-то — не особенно красавчик, — усмехнулся Энрике в ответ. — Особенно с этим его шрамом… — он расчертил пальцем свое лицо, имитируя знаменитую отметину капитана Мойи.

— Дурак что ли? — Андрес одернул руку Энрике. — На себе-то не показывай, ангелы видят мысли, а бесы — слова и жесты!

— Знаешь, в чем его проблема? — сказал Энрике, когда они были уже у входа в одиночку. Он начал подбирать ключи к глухой двери с маленьким задвижным окошком, предварительно взятые у старика Хуана. — Он слишком честный. Ну вот скажи мне, в чем выгода быть стражником, если ты как Севэро? «Куда подевалась вся солома из камеры?», «Поосторожней там с ним», — он передразнил капитана.

— А что такого? — пожал плечами Андрес, следя за тем, чтобы Куэрда не совершил сейчас никакой глупости, хотя было очевидно, что канатоходец на такое не способен в своем нынешнем состоянии. — По крайней мере, его совесть чиста, а там все видят, — он указал куда-то абстрактно на потолок, видимо, имея в виду небеса.

Энрике хохотнул:

— Ну да, конееееечно, — протянул он издевательски. — Бьюсь об заклад, наш капитан вовсе не такой честный, как про него рассказывают. Мой отец всегда говорил, что самые честные люди имеют больше всего скелетов в шкафу. Вон, взять хотя бы того же Рауля…

— А не Рауль ли был в том патруле, который вызвали в цирк? — Андрес, которому надоело, что Энрике никак не может найти нужный ключ, выхватил у него всю связку и начал подбирать сам. — Ты что-то знаешь об этом деле с убийством старика — владельца цирка?

— Да ничего я не знаю! — в сердцах отмахнулся Энрике. — Знаю только, что он предложение сделал своей невесте и вроде как даже кольцо ей подарил. Помнишь, он все ходил ныл, что денег нет на золото? Ну вот, нашел, видимо, — стражник поиграл бровями, как бы давая понять, что, по его мнению Рауль вряд ли заработал эти деньги честно.

— А все ж говорю тебе, где-то я этого парня видел… — напоследок сказал Андрес. — И причем недавно.

Наконец, общими усилиями они открыли дверь и буквально втолкнули Флавио туда. Скрипнул тяжелый засов, и стражники, на всякий случай проверив дверь, наконец, ушли в ночной патруль, все еще продолжая спорить об этичности взяток в целом и о том, можно ли оправдать их желанием подарить любимой девушке кольцо на свадьбу.

***

Наверное, Флав где-то глубоко в душе надеялся на мгновенное чудо. Что вдруг капитан Мойя без суда и следствия прикажет своим командирским голосом: «Отпустить, немедленно!».

Но это было где-то очень глубоко в душе. Так глубоко, что оказалось неправдой. Конечно же, Коста понимал, что начальник городской стражи злится. Осталось выяснить истинную причину. То, что Куэрда невиновен, капитану не надо было доказывать, в отличие от остальных. Мойя чётко знал, где и главное с кем находился канатоходец в то время, как старик Пирро отдавал концы.

Но капитан молчал. Молчал и Флав. Порывистое движение цепких пальцев заставило немного скривиться, но Коста покорно застыл, удерживаемый за подбородок. В других обстоятельствах Флав завёлся бы с полоборота. Это одно из многих действ, которое ему нравилось. Нравилось вот так ощущать власть, проявленную партнёром, нравилось сыграть в подчинение, нравилось предвкушение того, что следовало после — жёсткие или мягкие губы, жадный или тягучий поцелуй, как многоточие, обещающее жаркие последствия сего действия.