— Пиро с тебя три шкуры… — начал было Флав но получил ощутимый тычок под дых от которого перехватило дыхание.

— Блядское отродье, ты ещё смеешь имя его, земля ему пухом… где бумаги!?

Последующие полчаса, час, а может и все два канатоходец помнил с трудом, всё, что он понял, что ночью был убит старый Мариньё. Бумаги, на владение землёй, где стоял лагерем цирк, разрешение на выступление, деньги и другие ценные вещи, в том числе кое-какие документы, что позволяли хитрому старику держать под пятой некоторых циркачей, бесследно исчезли.

Кто не дал Пирро дожить до естественного конца, а главное, кто стал владельцем достаточно ощутимого богатства, доподлинно не было известно. Но кое-кто, Флав так и не узнал имя «доброжелателя», указал на канатоходца, как на имеющего отношение к этому преступлению, если не на самого преступника. Этот человек, уверял, что видел Куэрда, выходящего под покровом ночи от старого пройдохи. Более того, при спонтанном обыске в вещах канатоходца были обнаружены кое какие подарки Мариньё. Но доказать, что Коста получил их при жизни старика, канатоходец не мог.

Его не слушали. Били и требовали отдать бумаги. Видимо, среди них было что-то, что не давало спокойно жить Гекко Бруно. А Имильяс… Флав догадывался, по какому поводу старался дрессировщик. Ревность и точащие сердце сомнения испилили мужика изнутри, Карина — жена Имильяса, толстощёкая жгучая брюнетка, народила шестерых крепкозадых смуглолицых отпрысков и одну рыжеволосую бледнокожую бестию. И хотя доказательств измены не было, Имильяс заточил на Флава зуб. Теперь, исходя ядом мщения, дрессировщик старался на славу.

Что мог Коста? Назвать имя очередной любовницы? Подставить тем самым замужнюю женщину под удар? Даже если и так, кто ей поверит? Отправить Гекко к начальнику городской стражи, чтобы тот уверил, что трахал канатоходца полночи? Взывать к разуму взбесившегося дрессировщика?

Разбитые губы онемели и правый глаз заплыл. Бок ломило, скорее всего, в процессе «беседы» силач попал по недавней травме. Голова раскалывалась и постоянно мутило, но блевать было нечем. Безумно хотелось пить и в небытие. Но ни того ни другого судьба не сулила. Фортуна, исчерпав своё адское по отношению к Флаву терпение, наконец, повернулась канатоходцу задом. Но, Коста не желал иметь её в эту часть и упорно искал выход из сложившейся ситуации…

Правильно говорят: благими намерениями выложена дорога в ад. Наверное, этот урок Ящерка запомнит надолго. Нет, Флав не винил ни в чём мальчишку. Более того, он проникся к пареньку ещё более тёплыми чувствами, понимая, что Лучи — единственный, кто озаботился пропажей канатоходца из лагеря. Единственный, кто смог найти его, скорее всего проследив или за одним, или за другим, а может за обоими сразу циркачами. Ошибка парня состояла лишь в том, что Ящерка прокололся. А спасаясь бегством, натолкнулся на патруль городской стражи, кому и выложил со страху, горе-беду…

«Хрен редьки не слаще. У кого деньги — тот и прав. Из огня, да в полымя». Народная мудрость не приносила успокоение. Хотя, вполне отвечала сопутствующей ситуации.

Холодный пол общей камеры неприятно отдавал в поясницу и судорогой прокалывал ноющий бок. Коста подгрёб сена, сколько позволили сокамерники, привалился спиной к какому-то толстопузому старику, посапывающему под общий шум, и с благодарностью принял глиняную кружку мутной жидкости, прозванной водой. Разбитые губы обожгло, горло засаднило, но живительная влага вернула взгляду чёткость, а разуму способность оценить собственное положение.

Перспективы вырисовывались не радужные. Судя по тому, что Куэрда оказался здесь, его явно не оправдали. Ни Имильяса, ни Гекко среди бродящих, спящих, жующих, стонущих, кашляющих и так далее, присутствующих не наблюдалось. Скорее всего, силач и дрессировщик откупились. Как он сам попал сюда, канатоходец помнил с трудом. Через туман сознания проплывало обрывками недавнее прошлое. Как вытащили из комнатушки, как вели по узким улицам, как спускался по холодной крутой лестнице, а ещё испуганный, словно затравленный взгляд Лучи его тоненький голосок: «Куэрда! Прости меня, Куэрда!».

А потом канатоходец спал. Спал, кажется, целый день. Наверное, молодой организм восстанавливал таким образом силы. После, Флав стоял у дверной крохотной решетки, цепляясь за холодные прутья пальцами и орал до хрипоты, требуя правосудия, пока его не добился. «Правосудие» было обуто в кожаные сапоги. Это Коста почувствовал сразу животом и рёбрами. А так же чётко усвоил упавшую в вату ушей фразу: «Не торопись, циркач, будет и на твоей улице праздник». После чего Флав как-то сразу расхотел, чтобы массивная дверь снова открылась.

Вонючая, холодная, полутёмная камера казалась сейчас преддверьем ада, куда не раз сулил попасть ему покойный Мариньё. Неужто слова старика начали сбываться? Коста пил из кружки и ждал. Чего? Он сам не знал. Но не верилось, что нет больше выхода. Не верилось, не смотря на сложившуюся ситуацию.

***

«Я так и знал».

Северино ждал до того момента, пока небо не посветлело — именно тогда стало очевидно, что Куэрда не придет. Капитан залпом допил портвейн и почти мгновенно уснул там же, где был — в кресле, не раздеваясь. Или скорей можно было сказать, что он отключился на пару часов — без снов и мыслей, словно провалившись в темную яму, падение в которую казалось очень долгим, но почему-то одновременно и мгновенным.

В первый момент после пробуждения Северино даже не понял, что произошло. Что он делает тут, внизу, у потухшего камина, и почему он не лежит в своей кровати, по привычке обхватив подушку одной рукой, а вторую положив на драгоценную библию? События последних дней словно выпали из памяти капитана, возвращаясь в нее медленно растекающимся ядом.

Нет больше никакой библии — легкими и ловкими движениями канатоходец Флавио уничтожил все прошлое Северино, за которое тот так отчаянно цеплялся, которое защищал от любых вторжений извне.

Но и будущего еще тоже нет.

«Я так и знал».

Это была первая отчетливая мысль капитана. Она отдавалась горечью разрушенной (в очередной раз) надежды в сердце. Да, конечно же, он так и знал. Он знал. Но он надеялся…

«Нет, — твердо сказал себе Северино. — Никаких больше надежд. Никаких больше любовных историй, никакой больше близости. А сейчас я встану, приведу себя в порядок и пойду на работу. Буду жить, как обычно, и забуду обо всем этом. Ничего особенного не случилось».

Привыкший отдавать приказы, капитан давно разговаривал сам с собой именно в таком тоне — приказном. И действительно, в тот же миг он начал собираться, готовясь к новому дню. И всякий раз, когда его мысли хотя бы вскользь касались канатоходца (вот пустая бутылка от портвейна, который они пили… а вот кровать, на которой они занимались любовью… а вот дверь, к которой капитан прижимал Флава, страстно целуя…), Северино грубо обрывал их и заставлял себя думать о делах насущных и ежедневных.

Тем не менее, несмотря на строгое отношение к себе и своим эмоциям, весь день капитан осознавал себя только урывками. Первая половина дня оказалась посвящена очередному его ученику, которому капитан чуть не сломал руку, неловко ударив тренировочной палкой, использующейся в качестве шпаги. Смутно осознавая, что это может вылиться в большие проблемы — ученик-то знатный — Северино извинился, прекратил урок и отправил его к костоправу. После обеда был выезд за пределы города, смысл которого ускользнул от капитана. Он выполнял все механически, как машина, ничего не чувствуя и ни о чем не думая.

К вечеру подоспели отчеты за день. Северино сидел за своим столом и в свете заходящего солнца, только к концу дня робко выглянувшего из-за тучи, пытался прочитать текст на листе бумаги, подготовленный для него подчиненными. Однако недосып, переживания и малограмотность создавали не самые лучшие условия для чтения — строчки плясали перед глазами. Все, что он мог видеть — какого-то парня схватили за убийство старика и бросили в тюрьму. Какие-то бумаги исчезли, и никто их не может найти.