Северино поспешно выпрямился и зачем-то прокашлялся, продолжив:

— Насколько я знаю, циркачи — народ небогатый. Думаю, вам эти деньги пригодятся больше, чем мне, — он взял кошель со стола, вложил его в руки Куэрды и мягким жестом закрыл их, как бы убеждая оставить деньги себе. — Купите на них что-нибудь приятное той женщине, Агате. Все-таки, она выручила нас, не задавая лишних вопросов.

Он понятия не имел, зачем сказал последнее, тем более, что канатоходец раньше давал понять, что тема его, по-видимому, многочисленных женщин ему неприятна — капитан заметил, как он едва не пошел пятнами при рассказе о происхождении броши.

— Как ваши раны? — спросил он и будничным тоном добавил: — Десятый.

Если это не он — кто участвовал в ночи избранных, ему это слово ничего не скажет. Если же это он… что делать дальше, Северино еще не придумал, и уже пожалел, что назвал сеньора по номеру. Это ведь означает, что придется раскрыться и самому, а Куэрда и так знает про него слишком много.

***

Ожидания не обманули Флавио. Капитан продемонстрировал не просто брошь, он принёс все его пожитки. Куэрда обрадовался и тут же поверил, что над начальником городской стражи никто не властен, словно тот был все державным монархом. Это было очень удобно. Да и от денег капитан отказался.

Отказался так разумно и так приятно. Флав оценил мягкое прикосновение, которым капитан сопроводил свой отказ. А ещё больше Коста обрадовался приглашению посетить трактир. Треволнения, оставшиеся позади, пробудили яркую жажду жизни. «Щука и гусь» как нельзя, кстати, подходил для этого повода.

Трактир встретил канатоходца ярким ароматом шоколада. Не смотря на то, что Куэрда практически был завсегдатаем этого заведения, такой напиток здесь подавали впервые. Возможно, хозяин «Щуки и гуся» последовал модным тенденциям, вложившись в дорогой напиток, чтобы привлечь более широкий круг клиентов, среди которых рассчитывал увидеть и публику более высокого класса.

Флав пробовал этот напиток лишь раз и, в отличие от восхищающихся, испытал двоякое чувство, склонное ближе к негативу, чем к позитиву. Это было более чем при странных обстоятельствах, и с тех пор Коста не вспоминал о нём.

Усаживаясь за свободный столик, канатоходец подумал, что начальник городской стражи прав, Агата была достойна материальной благодарности. Там более, что Куэрда давно не одаривал красотку ничем, кроме своего внимания. Стоило выбрать ту вещь, которая могла оказаться достойной жены башмачника.

Капитан тем временем поставил пожитки Флавио у его ног. Внимательный взгляд, который он задержал на канатоходце, чуть обеспокоил Косту, показалось, что сеньор Мойя вдруг засомневался в правильности своих действий, словно прикидывая, а достоин ли тот, кто сам выкопал себе яму такого бескорыстного снисхождения? И под внимательным взором капитана, Куэрда аккуратно задвинул мешок подальше под стул от соблазна.

«Десятый», — слово припечатало на месте. Тут же в памяти всплыла та история странной ночи в масках. И с ней тысячи опасений и вопросов, готовых прямо сейчас сорваться с языка: «Откуда? Как? Зачем? Почему именно сейчас? Как повести себя? Как реагировать на эту десятку?».

Если Мойя сам непосредственно замешан в той ночи «безумного рифмоплётства» — это одно, а если он принимает в этом участие, как дознаватель — это совсем другое. Спросить в лоб? Не реагировать? Всё отрицать? Нужно было что-то говорить, не молчать, главное не молчать! Коста внимательно взглянул на собеседника. На медового сеньора Мойя явно не походил, Куэрда узнал бы его по голосу. Шоколадный Альфа? Канатоходец вспомнил обнаженную спину капитана, которую видел в доме башмачника, и отмёл и эту версию. В ту ночь в «Лисе и винограде» были и другие пары, жаль Коста сначала был слишком взволнован, чтобы разглядывать, а потом слишком разочарован, для того, чтобы запоминать кого-то ещё. Стоило рискнуть, и Флав рискнул:

— Жить буду, сеньор… «Не третий» и «Не тринадцатый»…

И сердце сорвалось вскачь, и ладони сделались влажными, и взгляд пытливым, цепким, и дышать, кажется, перестал.

***

Конечно же, капитан немедленно пожалел о том, что назвал канатоходца по номеру. Ну что за черт дернул его за язык? Кто просил? Кто заставлял?

Однако осознание того, что он оказался прав, подхлестнуло его воображение. Перед внутренним взором пронеслись картинки, которые он имел счастье наблюдать — «татуировка» жидким шоколадом, прокатывание виноградины по голому животу и груди канатоходца. Кончики пальцев еще помнили прикосновения к рукам Куэрды — его кожа была гладкой и приятной на ощупь. Наверное, кожа на его груди еще нежнее. Поймав себя на этих мыслях, Северино не на шутку рассердился на себя и свои фантазии.

— Седьмой, — подсказал он сев прямо — пожалуй, чересчур даже прямо, словно маршировать собирался.

Интересно, что же канатоходец мог делать на приеме, который явно был устроен неким сеньором, обладающим властью и деньгами? Кому вообще пришло в голову пригласить туда Флава? Может, прием устраивал кто-то из его любовниц? Единственная среди собравшихся женщина, не участвовавшая в коллективном безумии? Хотя нет, вопрос стоило поставить не так — кому пришло в голову звать на прием его, капитана Мойю, учитывая ходящую о нем славу?

Официантка принесла бутылку белого вина. Северино легким жестом разлил напиток по бокалам.

Получалось, что теперь они связаны не только общей тайной книги и «ограбления» ратуши. Незримая вначале нить, протянувшаяся между ними с момента исчезновения библии, крепчала с каждой минутой, что заставляло капитана нервничать.

Он знал, чем кончаются крепкие связи — естественно, ничем хорошим. После Фрэнка Северино дал себе обещание больше ни к кому не привязываться, просто потому, что привязывался он, как собака, легко и быстро, особенно после «кодовых» слов и жестов, которые Куэрда, казалось, инстинктивно чует. А вот на то, чтобы отвыкнуть, могло уйти весьма продолжительное время.

Из головы никак не шел образ обнаженного по пояс канатоходца, вымазанного медом. И эта картина совсем не походила на то, что он привык чувствовать к людям (в том числе, своим бывшим любовникам, а именно — ничего). Она будоражила и подхлестывала желание посмотреть хотя бы чуть больше, увидеть хотя бы секундное продолжение. Куэрда на столе, тускло блестящий от недавних ласк — и на этот раз совершенно обнаженный. Почему? Почему в том злополучном трактире Северино почувствовал только скуку и разочарование, хотя оба его партнера были доступны и, по-видимому, готовы к предполагаемому игрой соитию? С тем же Девятым можно было превратить выполнение задания в фантастическую прелюдию к жаркому сексу, так что мешало? Что за демон в измученной душе Северино не давал ему раскрыться в полную силу тогда, когда это, черт возьми, было бы хотя бы уместно (уж точно уместнее, чем в переполненном посетителями помещении посреди странного разговора)? Почему тогда он не испытал даже капли возбуждения?

И почему, по какой-такой внезапной причине сейчас он смотрит в пьянящие не вином и пьяные не от вина глаза, и перебирает в своей голове различные фантазии, как архивариус в любимой картотеке? Уже самому наличию этих самых фантазий стоило удивиться куда больше, чем участию в них канатоходца.

Может, дело было в том, что их знакомство было случайным, не нацеленным ни на что, кроме, пожалуй, выживания? Может, дело как раз в доступности и умышленности тех сеньоров и случайности этого?

«Не смей даже думать об этом», — запретил себе капитан, мысленно смяв свое воображение, как лист бумаги и швырнув в помойную корзину. После чего начал заботливо напоминать себе причины, почему именно ему не стоит представлять себе Куэрду, тем более в том виде, в котором он упорно лез в его мысли: «Во-первых, он слишком молод. Во-вторых и в главных… если ты ему и нужен (что весьма сомнительно), то явно на одну ночь. Ты видел его отношение к любовницам. По-видимому, к любовникам оно такое же. И ты знаешь, что будет потом. Ведь ушел человек или умер — так ли велика разница, если он все равно больше не с тобой? Ты это проходил. Или ты по боли соскучился?».