Но Куэрда лишь махнул на силача рукой, чтобы отстал, и, собрав реквизит, ушёл к себе в отгороженный закуток.
Флав помнил, как кончил Вероно, сорвавшись с каната и сломав при падении позвоночник. Это было давно. Тогда ещё мальчишкой, Куэрда не знал, что канатоходец вышел на номер с трещиной в ребре. Она его и погубила. Всё что Коста, кажется, всегда знал, что он в любом случае, кончит, как Вероно. Карьера и жизнь канатоходцев обычно заканчивались в один и тот же миг. И это было не проклятье, а благословение божье, ибо поломаться, но остаться в живых, так, чтобы остаток жизни провести на костылях или, не дай боже, прикованным к постели, ходя под себя и пуская слюни не в состоянии контролировать даже этот рефлекс — вот что было настоящим проклятьем.
Сократив репетицию, Коста всё же дал себе небольшое послабление и отдых, покемарив перед выступлением часа два и отменив пару-тройку сложных трюков.
Представление началось в своё время. Флав до своего номера высматривал в толпе капитана, с каким-то, совсем не тем чувством, которое должно было возникать при воспоминании о начальнике городской стражи. Заметив его, он как-то сразу успокоился.
А когда взошёл на канат, напрочь забыл о том, чтобы цепляться взглядом за высокую капитанскую фигуру, сосредотачиваясь только на номере. В тот момент для него не существовало ничего, кроме каната, и это было правильно. К концу номера ушибленный бок разболелся так, что Коста пожалел о том, что не дал Агате применить на себе бабкину мазь. А когда спустился, не стал даже наблюдать оставшиеся номера, отошёл в сторону и улёгся на траве, чтобы дать отдых ноющему боку…
Представление закончилось, циркачи начали собираться. Флав нашёл взглядом, вечно крутящегося неподалёку Лучи и, вложив мальчишке в ладонь спелое яблоко, доверил проследить, чтобы его оборудование успешно довезли до лагеря, а сам, дождавшись, когда толпа на площади поредеет, отправился на поиски начальника городской стражи.
Найти его не составило труда. Высокая неподвижная фигура замерла возле закрывающейся лавки зеленщицы. Канатоходец махнул рукой, подошёл, вежливо поприветствовал.
— Получилось?
Прежде чем отправиться с труппой на рыночную площадь, Коста порылся в сундуке, собирая часть своих сбережений в тугой кошель. Теперь этот кошель лежал у него в кармане, приятно оттягивая штаны. Он не знал, как передать начальнику городской стражи деньги. Отчего-то было совсем неудобно и Куэрда, заторопился покончить с этим.
— Я знаю, сокрытие или уничтожение улик является преступлением, поэтому, думаю, что моя благодарность, выраженная в скромной сумме, будет вам как нельзя кстати, — он вытянул кошель из кармана и вложил в свободную руку капитана, проделывая это обеими руками прикрывая от чужих глаз взятку ладонями.
Получилось так, словно он накрыл руку капитана и ласково пожимал. Да и чувство в собственном теле это действо вызвало совсем неоднозначные. Пустив от кончиков пальцев по ладоням, опоясывая запястья и плывя с потоком крови по венам, растекаясь в животе и концентрируясь в районе паха мягким теплом. Канатоходец явно хотел этого человека. Так явно, что взглянув в лицо сеньора, не смог скрыть заплескавшегося во взгляде желания.
***
Завидев Куэрду в редеющей толпе, капитан испытал странное чувство возбуждения, как перед чем-то важным. С ним такое бывало, когда вот-вот подходил момент для какого-нибудь ответственного дела, например, поговорить с вышестоящим начальством (поскольку с разговорами, тем более, если собеседником являлся идальго, у Северино было чуть лучше, чем очень плохо). В такие мгновения по телу проходила мгновенная волна мурашек — так случилось и сейчас.
Если бы капитан вовремя вспомнил, что вообще-то вместе с книгой потерял все свое жалованье, наверное, его реакция на деньги была бы другой. Но он не вспомнил (что не удивительно, какое значение теперь имели деньги?), и жест канатоходца вызвал смущение. Северино прикрыл свободной рукой его руки, так что ответный жест получился под стать жесту Флава — какой-то чересчур ласковый. Испытывая крайнюю неловкость, он посмотрел недавнему знакомому в глаза… и смутился еще больше. Если чувства не обманывали его, то взгляд Куэрды очень по-особому блестел затаенным желанием.
«Бред», — оборвал он себя и, вернув кошель с деньгами в руки канатоходца, взял того за запястье — не сильно, а лишь направляя за собой.
— Идемте, — негромко сказал он, спеша с открытого места, где их мог увидеть кто угодно.
Конечно, он мог бы просто отказаться от взятки и распрощаться с циркачом. Но почему-то сейчас Северино казалось очень важным, жизненно необходимым объяснить свой поступок. Мать всегда говорила, что если кто-то дает денег — надо соглашаться и брать. Она объясняла это тем, что если человек предлагает деньги, значит, он хочет их отдать, и отказаться означает оскорбить человека. Тем более что им бы не помешала лишняя выручка — жалованье рядового севильского стражника, с титула которого пятнадцать лет назад Северино и начал свою карьеру, недостаточно высоко, чтобы жить не так, как приходится, а так, как хочется.
Однако после того как Северино более-менее привык к новой работе и освоился на ней, он понял, что в матери говорит самая обыкновенная жадность. Пару раз попытавшись согласиться на взятку, «быть как все», Северино расплатился несколькими бессонными ночами и таким количеством переживаний и мыслей из серии «а если бы…», которые не окупала бы сумма и в три раза большая. Поэтому для себя он сделал вывод, что взяточничество явно не для него. Не с его обостренным чувством справедливости.
С тех пор от любых попыток преступников «покрыть» проступки он отказывался сразу, через несколько лет заработав себе репутацию неподкупаемого Мойи. В случае с Куэрдой это не была взятка в полной мере, если уж судить по справедливости, то они оба должны бы попасть за решетку, а то и сразу на виселицу, и Северино чувствовал себя странно, держа в руках кошелек.
Может, ему требовалось объяснить свой поступок не столько Куэрде, сколько самому себе?
По иронии судьбы они вновь зашли в небезызвестный теперь уже им обоим трактир «Щука и гусь» — он оказался ближайшим. Устроившись, капитан немедленно почувствовал остро пахнущий шоколад. Запах доносился с одного из соседних столиков и, сочетаясь с обстановкой трактира и полумраком будил какие-то неясные ассоциации. Во французском языке было даже особое выражение для таких случаев — deja vu, что означает «уже видел». Словно то, что происходит сейчас, с тобой случалось и прежде. Однако чем больше капитан силился вспомнить, где он еще мог видеть подобное, тем хуже у него это получалось. Невесомое ощущение ускользало из рук, как текучий шелковый платок.
— Все на месте, — капитан взвесил заплечный мешок, демонстрируя его Куэрде. — Я взял дело о «грабеже здания ратуши», — он издал короткий смешок, — под свой личный контроль. Поскольку у меня, по сути, нет начальства — по крайней мере, того, которое могло бы заметить пропажу улик — вряд ли я поимею с этого проблемы. Поэтому вознаграждение будет абсолютно лишним, я едва ли заработал его.
«Ну а то, что я потерял, не окупается никакими деньгами», — добавил он про себя, снова отмечая отсутствие обиды или злости на канатоходца.
Капитан снял с плеча мешок и нагнулся, чтобы положить его у ног Куэрды, возвращая тому потерянное имущество. В момент, когда он еще не разогнулся, но поднял глаза, осмотрев таким образом подтянутое тело Флава снизу вверх, от соседнего столика послышался короткий вскрик, глухой треск разбитой глиняной кружки, и запах шоколада стал нестерпимым — кажется, кто-то разлил лакомство во всему полу.
В голове капитана пронеслась целая волна воспоминаний. Полумрак, маски, кольца… Там почему-то обязательно присутствовал мед — откуда?.. И шоколад… Ночь Избранных в трактире! Сеньор, неосторожно снявший маску в общем зале!**
Не уверенный в собственной догадке, Северино, так и остался в полусогнутом состоянии в опасной близости от бедер Куэрды, впиваясь взглядом в каждую черту лица канатоходца. Учитывая, что капитан тогда видел его лицо лишь мельком, неудивительно, что не узнал сразу — да и, признаться, не до того как-то было. Низ живота отозвался приятным теплом то ли от воспоминаний, то ли в ответ на блестящий взгляд сидящего напротив сеньора.
