Наверное, если б у него было больше времени, чтобы осознать ситуацию, он бы кричал — до тех пор, пока не сорвал бы глотку, и плевать на конспирацию. Так что молчал и не открывал лица он в присутствии Агаты не потому, что канатоходец попросил его об этом, и уж конечно не потому, что он избрал тактику быть благоразумным. А просто потому, что его не привыкшее к быстрым переменам сознание находилось в абсолютном ступоре и шоке.
Немного пришел в себя Северино, когда внезапно (действительно внезапно, потому что едва ли он слышал, о чем говорят брюнетка Агата и циркач — он все еще видел пропадающие в вечности страницы, выгрызающие своим исчезновением целые куски из сердца капитана) он осознал, что его целуют.
Нет, не так.
Миг — и Флав был на расстоянии вытянутой руки. Следующий миг — и его лицо на той дистанции от лица Северино, уже на половине которой мозг капитана обычно начинает бить тревогу, заставляя его отстраняться, а руки обвивают его шею. Третий миг — ощущение губ на губах. Это случилось именно так, без любых, даже самых кратких мгновений между.
Сказать, что в голове Северино случилась революция — значит ничего не сказать. За те пятнадцать лет, что он жил без Фрэнка, он целовался то считанное количество раз, которое реально было бы изобразить пальцами одной руки. Неверным было бы утверждать, что он не пытался найти себе любовника. Неверным было бы также сказать, что у него их не было. Были — правда, так же, как и поцелуи — считанные. До тех пор, пока капитан (который еще тогда капитаном не являлся) не уяснил для себя полную бесполезность происходящего.
Он целовался, как машина, он занимался сексом, как машина, он говорил людям заученные и ничего не значащие пустые фразы. Он пытался разжечь в своем сердце огонь снова, насильно заставлял себя думать о мужчине, с которым провел прошлую ночь, даже писать ему письма, которые после пары строчек он в сердцах рвал и бросал в огонь.
Это было похоже на то, как он еще в юности он понял, что близость с женщиной не в состоянии доставить ему удовольствие. Пару раз он по наущению коллег-матросов воспользовался услугами женщин нетяжелого поведения — лишь для того, чтобы сделать для себя окончательный и бесповоротный вывод: да, он без труда получает разрядку, но при этом не в состоянии получить удовлетворение. Тогда он решил, что, по-видимому, секс, как и алкоголь — просто не для него. До Фрэнка он даже не представлял себе, что его может привлечь мужчина. Ну а после… он хорошо помнил свой последний раз. Ощущая трудно сравнимую с чем-либо пустоту внутри, он встал, оделся и в абсолютном молчании вышел прочь — и больше никогда не виделся с этим человеком. Это оказалось несложно, поскольку у них была договоренность только на одну ночь — это должно было помочь сбросить напряжение и расслабить обоих.
Напряжение не только не сбросилось, оно стало еще ощутимее. Северино почти мог чувствовать на языке вкус золы от безэмоциональных холодных поцелуев. Тело расслабилось, это правда, только душа беззвучно кричала: “Зачем все это, зачем? Я ведь не люблю его!”. С тех пор капитан прекратил любые попытки сближения с людьми даже до уровня дружбы, не говоря уж о том, чтобы открыть кому-либо душу или тело, сочтя себя человеком, которому, видимо, это просто не нужно. Зачем заставлять себя, если ничего хорошего из этого не выходит? Да и отталкивающая внешность помогала немало.
Так вот, в голове капитана в момент поцелуя случилась революция — за долгие годы он успел отвыкнуть от ощущений хотя бы на йоту ближе, чем рукопожатие. Именно поэтому он толком не ответил на поцелуй, едва раскрыв губы — просто не успел сообразить, хочет он отвечать или нет.
— Моему любовнику уже ничто не повредит… — прошептал он едва слышно, с трудом ворочая языком. Губы, казалось, одеревенели, но одновременно и пылали от жаркого поцелуя канатоходца. — Он пятнадцать лет как покинул этот мир…
В следующий миг вернулась хозяйка, и Куэрда ушел с ней. Еще некоторое время капитан так и стоял, торча посреди комнаты, как одинокое дерево в поле, и лишь когда его понимание догнало произошедшие события, он “отмер”, начав приводить себя и сумку хоть в какой-то порядок. Первым делом он снял мокрые вещи и развесил их, оставшись с голым торсом. Сел в кресло, налил себе вина, и лишь затем открыл сумку. Ему казалось, точно он лекарь, который открывает огромную рваную, и, скорей всего, смертельную рану, чтобы прочистить ее и прополоскать настоем из трав, избавив человека хотя бы от части мучений — открывать сумку было так же страшно.
Страницы не успели сильно промокнуть. Северино пододвинулся ближе к столу и, вздохнув, как перед глубоким погружением, начал раскладывать их в хронологическом порядке, пытаясь узнать, какие отсутствуют. Однако через несколько минут сверху послышался характерный скрип кровати и приглушенные стоны Агаты.
Капитан на краткий миг замер. Затем, стараясь шуршать страницами погромче, продолжил свое дело, минут через пять осознав, что с этого момента не продвинулся дальше ни на шаг. Он в пятнадцатый раз перечитывал одну и ту же строчку — что характерно, написанную вовсе не им и не Фрэнком, а автором библии, пытаясь осознать, с чем ее соотнести и что она вообще значит.
— Что за черт? — он тряхнул головой и попытался сосредоточиться вновь.
Он переложил туда-сюда еще три или четыре листа, прежде чем осознал, что его щеки не горят — пылают. “От вина”, — решил он, продолжая работу, но затем кинул взгляд на свой бокал — он был нетронут. Несмотря на то, что капитан налил себе чудесного напитка, он к нему так ни разу и не притронулся.
Через некоторое время Северино бросил безуспешные попытки собрать книгу воедино. Он ограничился лишь тем, чтобы привести листы к аккуратной стопке и убрать их во внутренний карман, туда, где их дожидались первые страницы.
Казалось, звукам сверху не будет конца. Капитан сидел, оцепенев, и слушал их. Он никогда не видел для себя проблемы быть невольным свидетелем чужих утех. За свою жизнь он часто сталкивался с подобными ситуациями — стоит вспомнить хотя бы о том, с какой систематической регулярностью он отрывал капитана одного из кораблей в буквальном смысле от дела, распахивая дверь и напоминая, что если они не выйдут в море сейчас, им придется ждать еще сутки, а то и двое. Поскольку Северино считал себя абсолютным асексуалом, это никогда не являлось трудностью.
Но сейчас ему было крайне неуютно, и он даже не смог ответить себе, почему. Картинка, представлявшаяся ему, была очень четкой, точнее сказать, некоторые ее части. Агата представала смазанным пятном без лица и опознавательных знаков, точно кукла, зато Куэрда… капитан мог бы видеть движения его гибкого красивого тела, мог бы разглядеть, как поднимается и опускается его грудь, обозначая тяжелые вдохи и выдохи, мог представить, как его руки оплетают стонущую Агату. И все это делало капитану решительно неуютно. Он бы многое отдал, чтобы перестать видеть эти картинки в своей голове, потому что они донельзя смущали его, и он не понимал, с чего вдруг его так беспокоит чужой секс — всю жизнь ведь был к нему равнодушен.
«Интересно, он ее целует так же, как и меня?» — подумалось капитану, и тут же услужливо вспомнил весь спектр ощущений от неожиданного поцелуя — тело, прижавшееся к нему, горячие губы, руки вокруг шеи… Он так и уснул, когда стоны, наконец, стихли — сидя в кресле, с горящими щеками, забытым чувством, начинающем формироваться где-то внизу живота и приятным мягким ощущением на губах — следе поцелуя канатоходца.
========== Часть 3 ==========
***
Жаркое тело Агаты дало долгожданную разрядку уставшему и нанервничавшемуся канатоходцу. Если бы Флав задумался об источнике своего возбуждения, то возможно с удивлением обнаружил, что к прекрасной молодой брюнетке он имеет второстепенное отношение. Ключ к отправной точке тягучих ласк и жадных поцелуев находился вовсе не в хозяйской спальне.
Куэрда в первую очередь любил глазами. Ему нравились пышногрудые волоокие девицы и крепкие мужественные мужчины. Этой ночью в этом доме башмачника Басилио могли бы, будь Коста посмелее, соединиться воедино его предпочтения. Агата, молодая и горячая, выданная за толстяка Басилио, явно не первой свежести и к тому же имевшего проблемы по мужской части, скорее всего, приняла б в супружеской кровати и второго, предложи Флав девушке такой расклад. Но на счёт капитана канатоходец очень сомневался.
