Капитан не расставался с книгой ни на день, ни на час. Пятнадцать лет он чувствовал ее в нагрудном кармане, пятнадцать лет, если ему нужно было утешение, глоток радости или просто улыбка, он касался кончиками пальцев вытертой кожи обложки, вспоминал о Фрэнке, и ему становилось теплей. Пятнадцать лет он перечитывал ее — каждый божий вечер перед сном. Он мог бы рассказать ее наизусть с любого момента, мог узнать ее по запаху выцветших страниц и мог слышать голос любимого человека, читая принадлежащие ему строки.

Все оборвалось в одночасье, его величайшая тайна, так долго хранимая под сердцем, оказалась открыта другому. Северино тянул время, цедя свой бокал с вином, не зная, что сказать — голова не спешила наполняться новыми “умными” мыслями и идеями.

Кабак гудел своим чередом, Где-то в дальнем конце зала со стула, нетвердо держась на ногах, вскочил мужчина, громко произнося тост, слова которого не отпечатывались в сознании Северино, он слушал их, будто они были на незнакомом ему языке. Когда молчать дальше было уже невозможно, капитан начал издалека, чтобы выиграть еще хотя бы момент:

— Прелюбодеяние — удел молодых и рьяных, сгорающих от страсти, — он безразлично пожал плечами, в то время как сердце отчаянно закололо от воспоминаний о своих собственных чувствах, три самых лучших на свете года бывших для него всем — и едой, и водой, и постелью, и самим дыханием. — Вам верно заметили, ко мне это мало применимо, впрочем, я полагаю, это заметно издалека.

Он коротко усмехнулся и продолжил:

— Хорошо, Куэрда, вы хотите прямоты — а это то, что я, по счастью, умею делать. Вы знаете, что в книге, хорошо же, так даже проще. ВладелЕЦ, — он точно так же выделил окончание, делая на него смысловое ударение, — книги — человек, который не имеет намерения быть узнанным — даже если вы поклянетесь молчать о его личности до конца своих дней. Это не тот человек, который может позволить себе разглашать подобные секреты, к числу которых относится и его лицо. И уж конечно, он будет сильно против возвращения этого… хм, экспоната в церковь. Поэтому я буду откровенен — сколько вы хотите за книгу и за то, чтобы вы навсегда забыли о том, что видели ее? Да, минуту назад я намекал на сделку, теперь же я предлагаю ее открыто. Хозяин книги готов дать за нее весьма неплохую цену, — прибавил он, как бы подкрепляя свои слова.

Вот так. Натуральная взятка — последний козырь. Если он не согласится, придется… придется что? Что, черт возьми? Только признаться, больше у него вариантов не оставалось. Северино уповал на жадность собеседника — она есть во всех людях, надо только правильно ее нащупать. Циркачи — народ небогатый, может, парень соблазнится?

Мда, жадность, конечно, неискоренимое чувство, вот только в общении с живыми людьми капитан был так же “хорош”, как в рассчитывании своей силы и сдерживании эмоций. А именно, никак. Северино часто завидовал тем, кто мог найти к людям менее топорный подход — оплести, очаровать, наобещать, наврать. У него подобное получалось только двумя способами — либо плохо, либо очень плохо. Будь на его месте человек похитрее, наверное, он придумал бы лучшую стратегию.

Ах если бы, если бы, если бы, конечно.

Вот только канатоходец очень мало походил на того, кого прельщают деньги. В его глазах цвета пьянящего выдержанного коньяка горело нечто иное — любопытство. Страшное чувство, оно толкает людей на то, чтобы идти против разумных решений. Лицо Куэрды было совсем близко, Северино мог видеть блики от горящих свеч, пляшущие в его зрачках, и это придавало ему сходства с игривым бесенком, задумавшим пробраться к Северино под самую кожу, вызнать все тайны, которые скрывало его ссушенное, как изюм, и окаменевшее, как янтарь, сердце.

***

«Так значит, всё же деньги?».

Сказать, что Коста был разочарован, так это не сказать ничего. Деньги — мерило всего в мире. За деньги убивали, продавали, предавали.

Нет, Флавио был совсем не в богачах и помнил детство, когда престарелая мать заболела и слегла. Мальчишке приходилось ухаживать за ней, вести хозяйство и зарабатывать. Коста вставал ни свет, ни заря, кипятил воду, толок в ступке зерно или крупу заваривал и кормил мать, потом выходил из дома и шёл на заработки. Брался за любую самую черную работу. Успевал днём прибежать домой, чтобы сменить на матери рубаху, застирать изгаженное, впихнуть кусок добытого хлеба с кипятком и листьями подорожника. И снова убегал.

По вечерам пел в церковном хоре. За это его кормили ужином, единственный раз за день. Деньги, которые двенадцатилетний мальчишка зарабатывал, он тратил на лекарства и оплату жилья. Однажды, когда Флавио пришёл домой слишком рано, поднимаясь в комнату, уже с лестницы услышал разговор. Вкрадчивый мужской голос и хриплый, но гневный женский — материн. Флав замер у приоткрытой двери, боясь зайти и потревожить. Он слушал и не верил своим ушам.

Мужчина предлагал купить его, как покупают породистых щенков, жеребят, быков, как приобретают одежду, мебель, посуду, еду, в конце концов. Сердце упало, и Коста не мог сдвинуться с места. Сумма, которую сулил за его тело незнакомец, показалась мальчику баснословной. Такие деньги в раз могли покрыть долги и оплатить услуги лекаря. Покупатель уверял, что Флав не будет ни в чём нуждаться, что получит образование и многие возможности. А Коста стоял у двери ни жив, ни мёртв. И отмер только тогда, когда незнакомец, бранясь, выскочил из комнаты, а вслед ему полетела глиняная миска, ударившаяся о косяк и разлетевшаяся на мелкие куски, осыпавшие мальчишку. Деньги — мерило всего, только не материнской любви…

Куэрда, выгнул бровь, слушая капитана. Теперь то, что он говорил, соответствовало тому, что выражало его лицо, Флав это чувствовал, так, словно канатоходец читал, как в библии, то, что написано между печатных строк. Когда сеньор Мойя, наконец, замолчал, ожидая его решения, Флав намеренно медленно взял со стола бокал, провёл пальцем по кругу, внимательно наблюдая, как обегает он кольцо, словно это было самое важное, что сейчас должен был сделать Коста. Прогладил бока подушечками, покатал меж пальцев за грубую ножку и, наконец, пришёл к удовлетворяющему его решению.

— Хорошо.

Куэрда потянулся и поставил бокал на стол, ложно давая надежду собеседнику на то, что он согласен прямо сейчас вернуть бесценный фолиант ему.

— Я библию отдам… вам, а вы уж осчастливите владельца, — он отвлёкся от бокала и взглянул на капитана. — Но не здесь и не сейчас, хотя вы знаете, что книга при мне, — он предусмотрительно прижал указательный палец к губам, требуя от собеседника, чтобы тот не прерывал его, — извольте завтра вечером, часам к семи прийти в сад при соборе. Там тихо и воздух свеж, там нам не помешают. Там я озвучу вам и плату за неё.

Здесь Коста вдруг неожиданно встал, с шумом отодвигая стул.

— А чтобы лишить соблазна последовать за мной и искушению поддаться одной из перечисленных вами же заповедей, я вынужден оставить вас здесь.

Он рассмеялся звонко, бросил на стол несколько монет, расплачиваясь за вино, и так же звонко вскричал:

— Что!? Вино вам кисло?! Шум не по душе! И не хотите пить за здравие Сильвано!? Да вы сеньор, невежа! «Щука и гусь» — один из лучших кабаков Севильи, а вы воротите свой гордый нос!

Канатоходец подмигнул начальнику городской стражи и, ухватив бутылку за горлышко, со всего маху расколотил её о столешницу.

Много ли надо искре, чтоб возгорелось пламя? Сухие доски, ветер и желанье. Так и подвыпившим сейчас, с утра праведно гнущим спину и развлечением считающим полапать девку, надраться в хлам и кулаками помахать, хватило этой зарождённой канатоходцем «искры».

— Кто это тут не уважает Сильвано нашего!?! Кому тут кисло!?!

И понеслось. В свете свечей не сразу разберутся, что это сам начальник городской стражи, а сеньор Мойя, Коста был уверен, в обиду себя не даст. Да и не в той кондиции уже находились те, кто ввязался в драку, в то время, как Флавио, проворно выскользнув из кабака и пошёл неспешно по ночным улицам Севильи в сторону шапито.