большой, чтобы двое могли лежать на н ём бок о бок.

Я сворачиваюсь в клубок посередине и лежу лицом к

окну. Вижу окно над раковиной, в нём отражается

дверной проём. Кухня — это его место. Я буду ждать

его здесь. Приятно быть там, где я не должна

находиться. Смотрителя Зоопарка не волнует, что я

лежу на столе, но, в целом, столы не предназначены

для того, чтобы на них лежали. Поэтому, я чувствую

себя бунтовщицей. И это помогает. Нет, не помогает.

Кого я обманываю? Я выпрямляюсь и спрыгиваю со

стола. Дохожу до ящика со столовыми приборами, с

силой тяну его на себя, приборы гремят. Я

осматриваю

содержимое,

выбирая:

длинные,

короткие, изогнутые, с зубцами. Тянусь к ножу,

который Айзек использует для чистки картошки.

Вожу остриём по ладони, взад вперёд, взад вперёд.

Если я нажму немного сильнее, т о смогу увидеть

кровь. Я наблюдаю за тем, как кончик ножа

оставляет

вмятины

на коже, и жду прокола,

неизбежной

резкой

боли,

красного,

красного

облегчения.

— Прекрати.

Я подпрыгиваю. Нож падает на пол, а я

прикрываю ладонью кровь, которая выступает на

моей коже. Она просачивается сквозь пальцы, а

затем стекает вниз по руке. Айзек стоит в дверях в

одних пижамных штанах. Я смотрю на духовку.

Интересно, он спустился вниз из-за того, что

голоден?

Айзек быстро подходит ко мне, наклоняется и

поднимает нож. Затем делает то, что вынуждает меня

нахмуриться. Он вкладывает его обратно мне в руку.

У меня начинают дрожать губы, когда мужчина

сжимает мои пальцы вокруг рукояти. Онемев, я

молча наблюдаю, как Айзек прижимает острый

конец к коже, чуть выше его сердца. Моя рука в

мужских тисках, я сжимаю рукоятку дрожащей

рукой. Не могу пошевелить пальцами, даже немного.

Он пользуется своей силой, а когда я пытаюсь

отстраниться, дёргает меня к себе за руку с ножом. Я

вижу кровь там, где нож вжимается в его кожу, и

вскрикиваю. Айзек заставляет меня причинять ему

боль. Я не хочу причинять ему боль. Не хочу видеть

его кровь. Он нажимает сильнее.

— Нет! — я изо всех сил пытаюсь вырваться на

свободу, и мне удается отпрянуть назад. — Айзек,

нет! — он отпускает мою руку. Нож падает на пол

между нами. Я стою, замерев, и смотрю, как на его

груди выступает кровь, а затем стекает вниз. Разрез

не больше дюйма, но он глубже, чем тот, который я

сделала себе.

— Зачем ты э то сделал? — плачу я. Это было

так жестоко. Я хватаю первое что вижу — кухонное

полотенце, и прижимаю его к ране, которую мы

сделали вместе. У него кровь стекает по груди, у

меня по руке. Мне больно, и это сбивает с толку.

Когда я поднимаю на него глаза , ожидая ответа,

Айзек пристально смотрит на меня.

— Что ты чувствуешь? — интересуется он.

Я качаю головой. Не понимаю, о чём он меня

спрашивает. Нужны ли ему швы? Здесь должна быть

где-то игла... нить.

— Что ты почувствовала, когда это случилось?

— он пытается поймать мой взгляд, но я не могу

отвести взгляд от его крови. Мне не хочется, чтобы

Айзек истёк кровью.

— Тебе нужно наложить швы, — говорю я. —

По меньшей мере, два…

— Сенна, что ты чувствуешь?

Мне

потребовалась

минута,

чтобы

сосредоточиться. Он действительно хочет, чтобы я

ответила? Открываю и закрываю рот.

— Мне больно. Я не хочу, чтобы ты пострадал.

Почему ты так поступил?

Я очень зла. Смущена.

— Потому что это то, что я чувствую, когда ты

вредишь себе.

Я выпускаю кухонное полотенце из рук. Ничего

драматичного, просто мне становится слишком

тяжело удерживать его. Также как и пришедшее ко

мне осознание.

Я смотрю туда, где оно лежит между моих ног.

С одной стороны виднеется ярко-красное пятно.

Айзек

наклоняется,

чтобы

поднять

его.

Он

поднимает нож и вкладывает его обратно мне в руку.

Схватив меня за запястье, он ведёт меня обратно к

столу и сажает перед собой.

— Рисуй, — говорит Айзек, указывая на дерево.

— Как?

Он обхватывает мою руку, в которой зажат нож.

Я стараюсь снова вырваться, но натыкаюсь на его

взгляд.

— Доверься мне.

Я прекращаю сопротивляться.

В этот раз он прижимает остриё к древесине.

Наносит прямую линию.

— Рисуй здесь, — говорит доктор.

Я знаю, что он мне говорит, но это не то же

самое.

— Я не рисую на своём теле. Я режу его.

— Ты рисуешь свою боль на коже. С помощью

ножа. Прямые линии, глубокие линии, неровные

линии. Это просто другой вид слов.

Я понимаю это. Всё и сразу. Мне грустно от

того что я та, кто есть. Где-то фоном звучит

« Landscape» — странная не прекращающаяся песня.

Я опускаю взгляд на гладкую деревянную

поверхность. Нажимаю и вырезаю линию глубже,

чем предыдущую. Немного забавляюсь с лезвием.

Приятное ощущение. Наношу ещё один надрез.

Добавляю больше линий, больше изгибов. Мои

движения становятся более неистовыми всякий раз,

когда нож касается поверхности стола. Айзек,

должно быть, думает, что я сошла с ума. Но, даже

если и так, он не двигается. Он стоит за моим

плечом, словно его главная цель — контролировать

моё безумие. Закончив, я отбрасываю нож подальше

от себя. Прижав обе ладони к узорам на столе, я

наклоняюсь над ним. Дышу так тяжело, словно

пробежала не один километр. В принципе, так и

есть, в эмоциональном плане. Айзек наклоняется и

касается слова, которое я вырезала. Я не планировала

этого. Даже не знаю, что написала, пока не взглянула

на его пальцы, обводящие контур слова. Пальцы

хирурга. Пальцы ударника.

«НЕНАВИСТЬ»

— Кого ты ненавидишь? — спрашивает он.

— Не знаю.

Разворачиваюсь и утыкаюсь в его грудь, забыв,

что он стоит прямо за мной. Айзек обнимает меня и

прижимает к себе. Одной своей рукой удерживает

меня за голову, прижимая моё лицо к своей груди.

Другой поглаживает по спине. Он обнимает меня, и я

дрожу. И клянусь... Я клянусь, что он просто немного

исцелил меня.

— Я до сих пор вижу тебя, Сенна, —

произносит он в мои волосы. — Человек не может

перестать видеть то, в чём узнаёт самого себя.

Спустя неделю « Landscape» умолкает. Я как раз

выхожу из своей крохотной, т ёплой ванны, когда

голос певицы умолкает прямо посреди припева. Я

заворачиваюсь в полотенце и выскакиваю из ванной,

чтобы найти Айзека. Выскакиваю из-за угла,

прижимая полотенце к своему всё ещё влажному

телу, и нахожу его на кухне. Мы смотрим друг на

друга в течение двух минут, ожидая, что песня

заиграет снова, думая, что это сбой в системе. Но она

не возобновляется. Мы испытываем облегчение, пока

тишина

не

поглощает

всё.

По-настоящему

оглушительная тишина. Мы так привыкли к шуму,

что у нас уходит несколько дней, чтобы смириться с

потерей. Именно так всё и происходит, когда

являешься заложником чего-либо. Человек жаждет

свободы, но когда добивается е ё, то чувствует себя

обнажённым, лишившись цели. Интересно, если мы

когда-нибудь уйд ём отсюда, будем ли испытывать

чувство потери? Похоже на шутку, но я знаю, как

работает человеческий разум.

Через два дня отключается электричество. Мы

остаёмся в темноте. Не только в доме. На дворе

ноябрь. Солнце на Аляске не появится ещё месяца