Волна презрения к себе вышвырнула его из-за стола, бросила в коридор, понесла на первый этаж. Лаборантка Васи Колесникова открывала дверь отдела кадров.

— Девушка! — крикнул Петр Иванович. — Подождите. Давайте ваше заявление. Вот… — Он тут же на подоконнике написал нужные слова. — Ступайте переоформляйтесь. В штат… — Девушка смотрела на него с удивленной улыбкой. — И не думайте, что ваш новый начальник с придурью. Дело в том, что у меня с Колесниковым… — Петр Иванович осекся, махнул рукой. — Э, да он-то в этом как раз совершенно не виноват. Вот так-то… — Он заглянул в заявление. — Вот так-то, Валя. Двигайте.

Лаборантка пошла в кадры, Петр Иванович, закурив, направился в лабораторию. «Да, запутался я… Надо позвонить Колесникову, что взял я его Валю, хоть лучше будет думать обо мне. Э, все это не то! Что подумают обо мне, о моем поступке? Что скажут о нем те, кто ничего не скажет и ничего не подумает, потому что заняты собой в том же направлении мыслей? Сколько сил я трачу на решение этой „проблемы“! Не в этом же дело… Итак, ее тоже зовут Валей, и она тоже красивая. Но и Валя не та, и я не тот».

…Вдруг одна мысль ожгла его, будто удар кнутом: жена!!! Она говорила, что сегодня у нее отгул, а он оставил книгу дома! Она вчера и позавчера любопытствовала, чем он так увлекся, и наверняка сейчас эту проклятую фискальную «Книгу жизни» читает!

Петру Ивановичу на минуту стало так нехорошо, что он прислонился к коридорной стене. «Как же это я оплошал, не унес с собой? Что теперь делать?.. Скорей! Может, еще не поздно».

Он заскочил в лабораторию, схватил пальто и шапку, одеваясь на ходу, выбежал из института, помчался к стоянке такси. «Если она только начала читать, — соображал Петр Иванович, тихо злобствуя на водителя, который осторожно вел машину по оледенелой улице, — то отберу. Вырву из рук. Пусть лучше такой скандал, чем… А если она уже прочитала все? Или хоть большую часть? Тогда конец…»

Петр Иванович лихорадочно перебирал в памяти, что писала книга о его затянувшейся и после женитьбы связи с Валькой, о других женщинах (среди них были и знакомые Люси), о мимолетных командировочных утехах. И дело даже не в самих этих грешках-жена узнает, что совершал он их не по сердечному влечению и не потому, что ему это было позарез нужно, а для бахвальства перед собой и другими, чтобы небрежно молвить потом в мужской компании: вот, мол, у меня было… Узнает, какого нервного напряжения стоил ему этот торопливый разврат. Тогда все. Презрение до конца дней. Разрыв. Такого не прощают.

«Выходит, развод? Так сразу, вдруг? Из-за того, что черт догадал меня купить в Москве с лотка эту книжку…» Петр Иванович ощутил прилив лютой злобы на автора, скрывшегося под псевдонимом Неизвестных, на лоточника, на всех, кто устроил эту дьявольскую затею и сокрушил налаженную машину его жизни. «Ну, попались бы вы мне!..»

В квартиру он вошел с замиранием сердца и слабой надеждой: может, ничего и не случилось, жена забыла о книге из Москвы, занимается хозяйством? Но из гостиной в прихожую донеслось слезливое сморканье. «Так и есть. Плохо дело…» Петру Ивановичу захотелось повернуть обратно.

Кот Лентяй сидел на стойке для обуви, смотрел на Петра Ивановича; по выражению глаз кота было ясно, что он видит хозяина насквозь и что ему, Лентяю, он тоже противен. «Все бы выкручивался, — брезгуя собой, подумал Петр Иванович. — Умел так жить, умей и ответ держать. Другие ни при чем, автор своей жизни ты сам. Что ж… чем фальшивить друг перед другом еще долгие годы, лучше объясниться сразу, да и концы!» Он шагнул в гостиную.

Сын, к счастью, еще не вернулся из школы. Жена в халатике сидела на кушетке, на коленях книга, в руке дрожала дымком сигарета. «Совсем плохо», подумал Петр Иванович. Глаза у Людмилы Сергеевны покраснели, набрякли веки, нос разбух — вид был настолько непривлекательный, что Петр Иванович не ощутил даже жалости.

Не решаясь что-нибудь произнести, он разделся, переобулся в домашние туфли, сел за стол. Несколько минут прошли в тягостном молчании.

— Я все-таки не понимаю, — услышал он наконец сырой вибрирующий голос жены, как же так? Что это все означает? И откуда вдруг это все? Почему?! Очень мило с твоей стороны, ничего не скажешь. Ты мог бы со мной сначала поговорить… мог бы хоть предупредить! А не так — камнем по голове. Как же это все! Как нам теперь жить?! И как ты только мог!.. О-о-о… — Она зарыдала, пригнувшись к валику кушетки.

Петр Иванович закурил, молчал. Ему хотелось подойти, погладить вздрагивающую спину жены, но он не решался. «Может, удастся как-то объясниться? — соображал он. — Но что сказать, что придумать? Что теперь скажешь! В том и штука, что теперь все яснее ясного: произнесены слова, смысл которых не затемнить другими словами».

— Ну, успокойся, будет, — молвил он наконец. — Что же теперь поделаешь. Я, право, не хотел…

— Что-не хотел? Что?! — вскинулась Людмила Сергеевна. — Не хотел излишних объяснений, поэтому состряпал и подсунул мне эту… это?! — Она схватила книгу, потрясла, отшвырнула. — Если не хочешь жить со мною, то можно было бы и без этого… без собирания сведений, без хлопот с типографией!.. («Любопытный поворот темы, — ошеломленно отметил Петр Иванович. — Кто это собирал сведения, хлопотал с типографией — я, что ли?») Да и зачем все в кучу валить: и то, что я травилась спичками в школьные годы, и что меня не любил отец… и мама тоже не очень, и как меня подловили на продаже золотого кольца. До этого-то тебе какое дело? Зачем копаться!

Только теперь Петр Иванович начал понимать, что жена вовсе не нападает на него, а защищается.

— Если-хочешь развестись, достаточно было сказать-и все, и пожалуйста, и дело с концом! Незачем собирать… «обличающий материал»! — Она рассмеялась нервно и зло. — А Андрюшку я тебе все равно не отдам. Если ты думаешь использовать… про Иннокентьева, то… во-первых, у нас с ним ничего такого не было, а во-вторых… во-вторых… все равно не отдам! И все! — Она снова заплакала.

— Погоди, Люсь, о чем ты? — пробормотал Петр Иванович. — Спички какие-то, папа с мамой, Иннокентьев… да там ничего этого нет!

— Как нет? Как это нет! — Она схватила книгу, перелистнула страницы и прочитала с утрированно драматическими интонациями: — «Она было средней дочерью, и родители не слишком любили ее. Мать любила сына и отца, отец сына, младшую дочь и одну женщину на стороне… Не ценили учителя-посредственна. Не пользовалась успехом у мальчиков, потом — у парней. Постепенно зрела обида на жизнь: ведь не хуже других, просто всем везет, а ей нет… Когда исполнилось шестнадцать лет, попыталась отравиться спичками: просто так, от скуки и неудовлетворенной мечтательности. Но не получилось, только испортила „на год желудок…“» — Она захлопнула книгу. — Ах, как это все увлекательно и безумно интересно! Как это тебе важно было узнать! И о том, что вышла замуж за того, кто взял, — за тебя… Ну вот, узнал. Удовлетворен, да? Эх, какой же ты все-таки… — И Людмила Сергеевна отшвырнула книгу, как будто швыряла не книгу.

— Постой, Люсь, — Петр Иванович все более овладевал собой. — Ты в своем непременном стремлении во всем винить меня явно перегнула палку. При чем здесь ты? Ведь книга-то… не о тебе! Вот смотри, — он поднял книгу, раскрыл на первой странице, — здесь же написано: «Жил-был мальчик…»

— Какой мальчик, при чем здесь мальчик! Там написано: «Жила-была девочка…»

И ранее, чем Петр Иванович окончательно понял, что к чему, он почувствовал невыразимое, огромное, как счастье, облегчение. Человека осудили и приговорили, сейчас казнят: оглашен приговор, делаются последние приготовления; скучая, покуривает врач, готовый освидетельствовать; осужденный уже простился с жизнью — как вдруг: «Да вы что, братцы, с ума сошли! Это же наш Петр Иванович, хороший парень! Развяжите его. Вот так!»

«Так вот оно что! Вон, оказывается, какая это штука! Ну и ну! Вот это да! А я-то, дурак…»

Он сел на кушетку рядом с женой, обнял ее за плечи, притянул к себе. Людмила Сергеевна попыталась вырваться, но не настолько энергично, чтобы в самом деле вырваться.