Мелькает мысль – он подсыпал мне яд. Возможно, мышьяк. Возможно, что-то помощнее. Я ему надоел. Однозначно надоел. И теперь он всеми силами пытается от меня избавиться – так что же просто не пырнет ножом? Что же он пытает меня, вместо того, чтобы достать свой чертов пистолет и застрелить?
У меня трясутся руки, когда я хватаюсь за него, и вдруг понимаю, что говорю вслух все это время. Он смотрит на меня, держит за волосы и откидывает голову назад, вливая в рот воду, снова и снова, пока я не начинаю захлебываться, и меня не выворачивает вновь. Не успеваю и слова сказать, как он вливает в меня воду снова и крепко держит со спины, а я чувствую, что совсем слаб.
К тому моменту, когда я начинаю ощущать полное истощение, я оказываюсь простой половой тряпкой в его руках. Меня трясет с ног до головы, а я ни слова не могу сказать. Даже не вижу, что находится подо мной – изображение расплывается и дрожит, как при мареве. Только чувствую, как он снова кладет меня на постель и подкладывает под подушку что-то, чтобы голова была повыше (на мгновение подумал, что расплачусь: подумать только, обо мне могут заботиться). И тут же прошу прощения. Губы не шевелятся, но я прошу у него прощения, пытаюсь зацепить его взглядом, но вижу лишь размытый силуэт, а я все прошу прощения за то, что мог просто допустить мысль о том, что он хотел меня убить. Олег не такой, нет-нет, ни разу. Олег никогда не убил бы меня. Олег будет заботиться обо мне до последнего моего вздоха. Олег защитит меня ото всех, Олег закроет меня от них, он спрячет меня и не позволит никогда найти.
Обнимаю его и цепляюсь пальцами за майку все крепче и крепче, и не сомневаюсь, что он меня не бросит. Я не умираю, нет, ни разу, он просто не позволит мне умереть. Чувствую его горячие ладони, согревающие, и успокаиваюсь, постепенно, но успокаиваюсь. Зрение все еще не вернулось, но я уверен – еще немного, еще чуть-чуть, и я снова буду четко видеть. А пока я жмусь к Олегу, большому теплому верному псу, и чувствую, что все проходит. И чем дольше он гладит меня по спине, тем отчетливее я понимаю – я в безопасности и буду жить. Долго-долго.
Открываю глаза. Пахнет нафталином и спиртом. Желудок урчит, и я корчусь от боли, сжимая его руками. Хочется есть. И совсем немного – пить. Все вокруг такое огромное, необъятное, а я такой маленький, такой глупый. Осматриваюсь, пытаясь найти дверь, ведь помню – вон там она, деревянная, с рисунками цветным мелом. Подхожу ближе – и впрямь она. И впрямь деревянная, и впрямь с волком, нарисованным синим мелом. Волк большой и сильный, закрывающий собой маленького серого мальчика, скалящего свою большую синюю пасть с острыми зубами на огромного злого красного человека. Толкаю дверь ладонью, и запах нафталина проникает, кажется, в самые кости, и я начинаю кашлять. Потертые коричневые обои с греческим узором, сползающие где-то там, под потолком, куда я и не смотрю. Коридор, все больше сужающийся, и ворсистый ковер, выжженный на солнце, о который царапаются ступни. Я слышу крики, но едва-едва, словно мне что-то мешает, словно вода затекла. Я трогаю свои уши и трясу головой, вынимая из них две крупные ватки. Мой сон слишком чуткий, чтобы спать без них. А ругань становится громче, и я стараюсь идти тише. Шаг за шагом, царапаю свои ступни, а ладонями веду по стене, поправляя отслаивающиеся от серой стены обои. Нафталин перебивает спирт. Едкий, отвратительный, от которого я чихаю. Но все мои звуки растворяются в ругани. Не разбираю слова: меня учили, что слушать ругань нельзя. Я помню, что должен просто дойти до кухни. В холодильнике, кажется, еще оставалась палка сервелата. Возьму всего кусочек – и сразу обратно под одеяло. Я знаю, я хороший мальчик. Я знаю, я не делаю ничего плохо. Но я подхожу к кухне и слышу ругань отчетливее – прямо из-за двери. Белая дверь с отлупляющейся краской и полупрозрачное стекло с квадратным узором черными нитками и два темных силуэта. Я пальцами поддеваю краску и аккуратно соскабливаю ее. Осматриваю дверь и вижу еще – соскабливаю снова. Я знаю, мне всего лишь нужно подождать. Хорошие мальчики умеют ждать. Хорошие мальчики не лезут не в свое дело. Соскабливаю краску – она похожа на тонкие листья, такие и сломать легко – уже с другой стороны и слышу крики, ногой толкая белые щепки в сторону, ближе к приоткрытому шкафу. Заглядываю в него – помню, видел там банки, – и ничего не нахожу, кроме них. Разве что свою машинку. Такую же потертую, старую, я и не помнил, как ее туда клал. Помню, что искал ее еще днем, но отчего-то сейчас никакого впечатления она на меня не произвела. Машинка как машинка. Крики привлекают куда больше внимания, хоть я их и игнорирую. Не понимаю смысла слов – пропускаю их сквозь свое сознание, чтобы слышать лишь звуки. Но по тону понимаю – ничего хорошего. Так кричали на меня, когда я в чем-то провинился: разбил тот горшок, забыл тот синий мяч во дворе, уронил тот чайник с кипятком прямо ему на ноги. На меня кричат, – я знаю, что справедливо; я чувствую, как болит затылок, как в глазах темнеет, – я знаю, что справедливо; я бьюсь виском об угол, и весь мир передо мной темнеет, – я знаю, что справедливо. Я знаю, что справедливы и крики за дверью – иначе и быть не может. И я знаю, что всей душой ненавижу эту глупую справедливость. Но громкий крик, громкий грохот, и я вижу, как полупрозрачное белое стекло внезапно багровеет. Крупные темно-красные пятна, расползающиеся по ней, стекающие в самый низ. И уже никто не кричит, только слышу: тук-тук-тук-тук-тук – мое сердце. Только слышу: бам-бам-бам-бам-бам – там, за дверью. Только слышу: блядь-блядь-блядь-блядь-блядь – и шаги. Я прячусь за угол, и дверь распахивается. О мой волк, где же ты? Я ищу его взглядом, ищу большого волка с синей шерстью, который укроет меня от всех бед, свернется вокруг меня клубком и будет рычать на огромного разъяренного красного человека. Волк где-то рядом, я это знаю, волк всегда со мной, где-то там, меж ребер. Но волк опаздывает – красный человек уже передо мной. Он дышит спиртом, и в его красных руках я вижу красный нож. Красный человек хватает меня и кричит – я не слышу что, – и швыряет меня за дверь, на кухню. Красная кухня, красные стены, красные бутылки с красной жидкостью, красно-белая женщина. Я смотрю на нее и чувствую, что на смену голоду приходит тошнота – вся серая, теряющаяся в ярких красках. Красный человек кидает меня прямо к ней, и вот я тоже – красный. Красные ладони, красная одежда, красные слезы. А красный человек заносит красный нож, и запах спирта ударяет мне в нос с новой силой. Я бегу. Бегу мимо облупившейся двери, бегу мимо шкафа через коричневый узкий коридор и прячусь за свою деревянную дверь. Ну где же ты, мой хороший синий волк, почему ты до сих пор не спас меня? Почему ты так опаздываешь? А я слышу – дверь открывается вновь. А я – бегом к окну. Ведь за окном – синее. Синяя улица, синий город, а где-то там, означает, и мой синий волк, задерживающийся, видимо, заблудившийся. Я не успеваю – кричу – и ножом в живот. Я плачу – вырываюсь – и бегу. Мимо коричневых стен, мимо шкафов и вещей – к двери. Красной – не поддающейся. И я бегу обратно – вон там, вон, вон мой синий волк! Вон там, прямо там, за этим окном – всего лишь стекло разбить, и он спасет! И я хватаю табуретку – кидаю – слышу крик. И успеваю выбраться через окно, прямо через разбитое стекло, разодрав бока и плечи, прямо в холодный белый снег. Мне больно – терплю, пусть и сквозь слезы. Хромаю – нога болит ужасно, и холодно до писка. Но знаю – там мой волк. И я бегу к нему, прямо по белому снегу, прямо к синему свету, прямо босиком. Не дам красному захватить меня, не дам крикам огромного злого красного человека меня догнать. Вот он волк, вон там, уже вижу его, стоит, машет своим хвостом. И ждет меня. Я бросаюсь ему на шею, и он прячет меня – в сугроб. Заметает своим хвостом следы и прячется ко мне, сворачивается вокруг меня клубком, – и я в безопасности, я в тепле. Прижимаюсь к его меху – знаю, как только красный человек уйдет, волк все раны вылечит. А волк дышит тихо, смотрит настороженно, и я знаю – в обиду меня не даст. И когда красный человек его замечает, мой синий волк вскакивает и набрасывается на него. Клац-клац-клац-клац-клац! И красный человек кричит, и желтые окна вспыхивают вокруг. Клац-клац-клац-клац-клац! И волк бежит ко мне, волк уносит меня с собой по белому снегу, а я смотрю назад – злой красный человек повержен! Из красной шеи торчит отколотый острый длинный синий зуб. И мы бежим с моим синим волком через двор – пока желтые окна все вспыхивают.
