Я убил впервые в шестнадцать лет. Многие начинают с животных – чушь. Животные не портят мир, животные не загрязняют мой родной город. Я видел, с самого детства видел угрозу в них: алкоголиках, бомжах и наркоманах, швыряющих свои тела по углам, оставляющих свое дерьмо в переулках и портя жизнь достойным гражданам. Они – главная угроза. И я лишь услужливо облегчал работу милиции, забившей на этих отбросов.

Я убил впервые в шестнадцать лет, когда снова сбежал из проклятого «Солнца». Ко мне пристал какой-то пьяница у церкви. Просил милостыню, а от него несло перегаром так, что можно было опьянеть самому. Я убил его. Вскрыл ему горло розочкой. Была глубокая ночь, и в «Солнце» уже четыре часа как был отбой. А я продолжал терзать тело этого урода: я бил его камнями, резал осколками бутылки и разбивал его голову кирпичом. И я стоял в лунном свете, как ночной супергерой. Весь в его грязной крови, но с расправленными плечами и вздернутым подбородком.

Я не жалел о том вечере ни разу за всю свою жизнь. Я понимал, что совершил нечто противозаконное, но я ни на секунду об этом не сожалел. Я смыл его кровь снегом и выкинул верхнюю одежду. И когда меня, как великого мученика, замерзшего и бледного, приютили в «Солнце» снова, я чувствовал, что был благословлен в ту ночь. Против государственного закона, но за людской закон. Я совершил благое дело и не собирался на нем останавливаться.

Я выплескивал свою энергию в них, наполнял их своим негативом, освобождая себя. Это было похоже на божье благословление, наставление, которому я следовал. И во мне сейчас энергии накопилось столько, что я мог бы убить сразу десяток, если не сотню.

Я впиваюсь отросшими ногтями в свое горло и откидываю голову назад, начиная драть на себе кожу. Хриплю, деру себя ногтями, деру свою шею и плечи и грудь, деру все сильнее, чувствуя, как под ногтями скапливается кожа, я открываю глаза – и он рядом. Сжимает мое обнаженное тело руками и входит. Он дерет мою кожу. Он вскрывает ногтями мое горло. Он трахает меня, уничтожая изнутри. И в его волчьих глазах я вижу тот же гнев, что наполняет меня с первого дня создания моей изнанки. Он рвет меня снаружи и изнутри, а я могу лишь кричать, извиваясь на кровати, полностью отдаваясь его волчьим когтям.

Я задыхаюсь в его руках и закрываю глаза. От него исходит свет, прорывающий мою тьму, и я окунаюсь в этот свет с головой.

Я открываю глаза, а передо мной он, испуганный, сжимающий мое лицо в ладонях. Горячих, грубых, любящих.

– Слава богу.

Он выдыхает и прижимает меня к себе, и я чувствую такое умиротворение, словно заново родился. Я – чистый лист.

– Я испугался за вас.

Он опускает меня на спину, и я только вижу рядом на тумбочке спирт с ватой. Олег говорит, что нашел меня в крови без сознания. И чувствую – шею, грудь жжет. Опускаю взгляд и вижу глубокие царапины. Смотрю на руки – ногти сострижены под корень. Неаккуратно, неровно, но сострижены. Он дает мне отдышаться и помогает присесть снова. Снимает с меня майку и обрабатывает каждую царапину. Так бережно, так аккуратно, как не может ни один врач. А я смотрю на него и думаю лишь о том, что я и впрямь был благословлен.

Он затягивает бинты и целует меня в лоб. Без какой-либо пошлости. Искренняя и чистая нежность.

– Хотите поспать наверху?

– Хочу.

И разрешаю на «ты».

Он помогает мне подняться, и когда я опускаюсь на кровать – ту самую, – чувствую, как по всему телу разливается тепло. Олег не задает лишних вопросов. Он все прекрасно видит сам. И я чувствую, как сильно я благодарен ему за то, что он делает ради меня.

– Как ты себя чувствуешь? – он лежит рядом, глядя в глаза, и я расслабляюсь окончательно. Киваю только, говоря, что все хорошо. Спать не хочется. Хочется просто так лежать.

Закрываю глаза – ослепляющие вспышки и затылок болит. Это похоже на похмелье. Легкое похмелье, без тошноты, но с больной головой и ломающимся телом.

Я не знаю, что со мной происходит. Я не хочу думать о своем состоянии. Я знаю лишь то, что еще чуть-чуть – и я окончательно стану Паулой. И мой дорогой Грегори здесь почти ни при чем. Почти. А еще я знаю, что я должен спасаться, но понимаю – спасаться придется скорее от самого себя.

Чувствую, как начинает мутить.

Я – один из самых богатых людей этой страны. Они даже не представляют, сколько у меня власти. Я – тот, кто основал в ней свою империю. Я – тот, кто может управлять умами сотен тысяч людей, тот, кто знает о них все. Они у меня на ладони. Могу сжать кулак и уничтожить их всех. Если бы они только знали в то время – о, если бы только догадывались, – что будущее за технологиями, они могли бы достичь тех же высот. Но на вершине я. И я имею в своих руках все их данные: их пароли, их номера, их доверие, их личную жизнь и их самих. Это почти то же самое, что быть Богом. Звучу до омерзения самовлюбленно – но справедливо. То, над чем трясется милиция, то, чего так жаждет правительство, уже давно есть у меня. Восседаю на своем троне на самой вершине, и иглы в моей короне вонзаются в череп. А внизу меня тела, бесконечные тела, серые, сжимающие в руках свои телефоны, несущие свои мониторы у себя на горбах, тянущиеся ко мне вверх. И я вижу, как по их телам стекает бензин. Густой, пахучий, стекающий все ниже и ниже, достигая даже тех, кто только приблизился к другим. Мне достаточно чиркнуть спичкой – и мой пьедестал воспылает.

Эта империя нуждается в императоре и докторе одновременно. Чумном императоре, который очистит их всех. Гори, огонь, гори, охватывай земли, да будет свет в этом царстве беспросветного невежества! Нет нужды уничтожать своими руками, если можно развязать войну и наблюдать за тем, как они вгрызаются друг другу в глотки, как они сами поджигают свои тела, как скидывают друг друга и поднимаются выше, наступая на головы, не догадываясь, что наверх их никто и не собирается пускать. Только успевай высекать огонь, поддавая жару, только успевай заражать их всех. Гори, гори, гори!

Моя верная Адская гончая, мой прекрасный Цербер, стремительный, мощный, беспощадный, терзающий на куски каждого, кто приближается к вершине, разрывающий плоть и проглатывающий ее вместе с огнем. Его рык, громом раздающийся над моей империей, его когти, вонзающиеся в изнеможенные, пропитанные ядом людские тела под его лапами. Его дыхание, пропитанное смертью. И мне достаточно лишь указать пальцем.

Мой Цербер, смотрящий на меня так пристально, виляющий хвостом, словно маленький щенок, так безрассудно преданный мне и отверженный другими. О, мой милый Цербер, ты и не представляешь, как тебе повезло оказаться со мной.

Я закрываю глаза, вдыхаю густой черный дым, пропитавшийся запахом сгоревшего мяса, и улыбаюсь, чувствуя, как пламя разливается внутри меня и охватывает мое тело. Я перерождаюсь. Я уже не человек. Я выше человека.

Меня выворачивает на пол. Перед глазами все плывет, а губы немеют от боли. Не знаю, сколько раз уже меня вырвало, но гортань кислит, а на глазах выступают слезы. Олег приносит новое ведро, и меня выворачивает снова. Он держит мои волосы, и я вижу нас со стороны: так выглядели те студентки в баре на Восстания, легко пьянеющие, держащие волосы друг дружке, пока одна склонилась над унитазом. Мне становится смешно, но смеяться совсем не получается. Только тяжело дышу, надеясь, что меня не вывернет снова.

Я читал, что тошнота – реакция организма на токсичные вещества, от которых он стремится избавиться как можно скорее. Но я не понимаю, от чего пытается избавиться мой – только вот мой ужин уже унесен, а воды совсем не осталось.

– Вызови врача.

Раскрываю рот, желудок сжимается, но выходит лишь глухой хрип и снова слезы. Ощущаю себя жалким и зажимаю рот ладонью, зажмурившись. Олег может только гладить по спине. Глупый, глупый Олег, мерзкий трус, слишком боящийся за свою шкуру.

– Вызови, мать твою, гребаного врача, Волков, пока я не сдох здесь!