– Что-то случилось? – тень застывает на его лице, но свет касается глаз: мечущихся, обеспокоенных, немного напуганных.

Олег, о мой Олег, милый, чудесный, отвратительный до тошноты Олег. Как же ты влюблен в меня, как же тешишь мое самолюбие. Как же ты нежен со мной и бережен, словно я самое главное сокровище в твоей жизни. Стоит тебе только заметить, что я плакал, сразу же укутываешь своей заботой. Мое ласковое, мерзкое чудовище.

Укладывает меня обратно на кровать, эту отвратительную, скрипучую, раздражающую кровать, и садится рядом, укрывая одеялом. Он все еще сонный, бормочет себе что-то под нос, а мне так смешно, так смешно со всей этой ситуации, что приходится уткнуться лицом в подушку, чтобы не выдать свой смех. А ему все кажется, что я снова плачу, и он все гладит меня по плечам, и все бормочет себе под нос что-то успокаивающе (на его, конечно же, взгляд). «Сергей, что случилось? Все хорошо, я рядом, кошмар, наверное, приснился». Как с ребенком.

Я понимаю, что у меня начинается истерика. Я не соображаю. Переворачиваюсь и начинаю смеяться ему в лицо, перекатываясь по кровати и закрывая руками глаза. Чувствую, что снова плачу, снова крупно колотит, а голос застревает где-то в горле, и я издаю такие глупые клокочущие звуки, словно только что меня стошнило.

И внезапно успокаиваюсь. Как по щелчку пальцев. Вытираю слезы запястьем и присаживаюсь на кровати, глядя на него, отшатнувшегося от меня, смотрящего недоуменно. Мой глупый, глупый волчонок. Ты никогда не сможешь стать волком.

– Убирайся.

Олег не двигается с места – только бровь вскидывает. О, этот его фирменный жест, с помощью которого он показывает свое недоумение (а недоумевает он рядом со мной регулярно). У него, на самом деле, брови и впрямь крайне выразительные: живые такие, черные, густые, но не неопрятные, как у абы кого, а аккуратной формы. Все пытаюсь понять, выщипывает ли он их (если только ради меня).

– Ты не расслышал? Проваливай, Волков.

А он лишь скрещивает руки на груди. И мне становится даже немного тревожно в какую-то секунду: Олег всегда был послушным. Всегда слушался меня и всегда уходил сразу, стоило мне показать ему, что не желаю его видеть. А тут внезапно характер показывает. Не вижу его глаз и потому двигаюсь ближе, заглядывая в них. Такие уверенные, но все такие же теплые. И я понимаю, что он хочет на меня злиться, но не может. На мгновение даже екает в груди.

– Ты…

– Я вас услышал. Но я останусь здесь, если вы не возражаете.

Я возражаю – он не слушает и садится на кровать рядом.

И вдруг я понимаю – по его взгляду, – что я для него как капризный дурной ребенок. Так родители смотрят на свое дитя, когда то слишком много канючит: с легким раздражением, снисходительностью, но любовью. Вот и он так же. Ласкает взглядом, как шального ребенка, а потом гладит по волосам и сжимает их на самом затылке. Он сжимает мои волосы крепче (руки у него сильные, как у настоящего военного, испещренные шрамами и родинками), накручивает на кулак, откидывает мою голову назад и резко опускает, подняв колено, и я слышу хруст, и чувствую, как по губам начинает течь кровь, по подбородку к шее, от шеи прямо на его колено, а он сжимает мои волосы и бьет, снова и снова, снова и снова, пока я не начинаю захлебываться в собственной крови.

Моргаю. Передо мной его обеспокоенные собачьи глаза.

– Да что с вами?

Вытираю глаза, надеясь, что от видений не расплакался. Такое в последнее время все чаще. Замираю и вижу картины так ярко, словно они происходят здесь и сейчас. Иногда я боюсь, что схожу с ума. Мне смертельно не хватает общения. С другими людьми, не с Олегом. Олега мало и достаточно одновременно.

– Мне плохо, Олеж, – говорю ему прямо. – Мне так чертовски плохо, Олеж, ты бы знал.

Он молчит, глядя на меня. Только взгляд бегает, уже более растерянный, и брови приподняты, и все так же аккуратно придерживает за затылок, словно я могу упасть в любой момент.

– Что я могу сделать?

Я только ускользаю от его руки и опускаюсь на подушку, отворачиваясь к стене. В голове снова начинает шуметь. Белый шум, как у телевизора. Иногда я думаю, что он заменяет мне радио (я просил Олега его купить мне – отказался).

– Мне кажется, у меня крыша едет, Олег, – говорю ему. – Слышится и мерещится всякое. Мне не хватает людей, представляешь? Никогда раньше ничем подобным не страдал. Чтоб проснуться посреди ночи в слезах и начать звать хотя бы одно живое существо, – переворачиваюсь уже к нему лицом и нащупываю его руку – просто хочу убедиться, что он все еще здесь, и мне не мерещится. – Так хочется общения. С кем-то еще, не только с тобой, понимаешь? Понимаешь, конечно, ты все понимаешь. Просто боишься, что что-то случится.

И замолкаю. Просто держу его ладонь в пальцах, ощупывая. Широкую, теплую, с грубой кожей и стриженными под корень ногтями. А потом снова начинаю говорить.

– Неужели так обязательно держать меня здесь? – смотрю на него, а он взгляд отводит и губу закусывает. – Я не буду заявлять на тебя в милицию. Придумаю легенду, что я отдыхал где-нибудь в другой стране. Будем жить вместе, если тебе так хочется. Все как сейчас, только я могу ходить на работу. Что с работой, скажи? Как там мой сайт? Из штаба больше никто не ушел? Хоть какое-то обновление запустили? Ты ведь на работу ездишь днем, да?

Я знаю, что он не появляется на работе: ему попросту ничего делать там без меня, а его способностей к программированию хватит максимум на выведение какой-нибудь иконки на экран. Я знаю, что он не следит за «Вместе». Знаю. Просто знаю. Но так хочется услышать, что я ошибаюсь. Так хочется знать, что мой сайт живет и процветает.

Я помню, как придумал его. Аська всегда казалась мне неудобной. Да и, говоря откровенно, мало какую информацию о собеседнике она давала. Даже от пресловутого Майла было больше пользы в этом плане, но мне не нравилась сама платформа. Оттого я и подумал, что нужен другой сайт, более удобный для всех. Чтобы была информация о пользователе: что он любит, кого он любит, что слушает и что смотрит. Для тех, кто не любил контактировать лично, но хотел что-то о человеке знать, это было бы идеальным вариантом. Я обдумывал этот проект целый год (или больше – точно не скажу), и он обрастал новыми и новыми идеями, и я чувствовал, как у меня горят пальцы. Я закрывал глаза и видел, как он будет выглядеть. И цвет, и дизайн, и все функции, которые я хотел добавить, казались мне с каждым днем все прекраснее. Омрачало лишь то, что где-то за бугром внезапно какой-то задрот запустил похожую на мою идею. Опробовал – понял, что он и рядом со мной не стоял. Взял на заметку пару его идей и усовершенствовал.

Столько времени прошло, господи, я и подумать не мог, что разбогатею…

Видимо, мое детище и сыграло против меня.

Я смотрю на Олега – молчит. Смотрит словно сквозь меня, только волосы пальцами перебирает. Не могу даже представить, чем они ему так сильно нравятся. Чем ему нравлюсь я. Я никогда не страдал низкой самооценкой, даже в худшие дни я считал, что я вполне ничего. Но объективно (я только недавно думал об этом, смотрел на себя в зеркало, словно со стороны), я бы никогда не полюбил себя, если бы был другим человеком. Скорее всего, я бы пробил себе голову арматурой.

Олег поймал меня. Поначалу я хотел говорить о его тупости, сейчас о непонимании, а уже через три секунды, вот сейчас, я совершенно не знаю, о чем мне говорить. Я дошел до того состояния, когда вижу одно дерьмо. Беспросветное дерьмо. И прежде всего, в самом себе. Такого прежде никогда не было. А он взял и оставил меня наедине с ним. Это так жестоко. Олег заставляет меня думать о том, о чем я никогда раньше не задумывался. И это далеко не лучшее, что он мог для меня сделать.

Ощущаю себя как в том фильме, «Газовый свет», кажется, называется. Скажи же мне, Грегори, правда ли этот свет так мерцает, или я просто схожу с ума? Правда ли слышны эти шаги на чердаке, мой дорогой Грегори? И правда ли я настолько отвратителен всем вокруг, что меня проще держать здесь, в четырех стенах, рядом с тобой, единственным любящим меня человеком?