– И вы пробовали ее взять в руки?
– Конечно. Протянул обе руки, попытался взять так, чтобы прижать крылья, – он изобразил, как это делал. – А она как начала клювом щелкать, клюнула снова. В общем, я решил, что это гиблое дело, и оставил ее в покое. Она поклевала мою сумку еще минуту и улетела. Наверное, ждала, когда я ей что-нибудь блестящее дам, а у меня вон, только сигареты с собой были.
Я после того разговора, кстати, купил ему ворону. Ненастоящую, конечно. Небольшую такую, с ладонь примерно (какую уж нашел), из искусственных перьев и всякого такого, белую такую, на небольшой деревянной жердочке. И подарил ему. Ну, как бы между делом. Вот, Сергей, новая одежда и книги, вот конфеты, о, а это что? ах да, это, купил вам ворону, ну просто так, увидел и не удержался. Он засмеялся, когда нашел ее, а после фыркнул, и губы у него так скривились.
– Ну ты и чучело, Олег.
И не говорил со мной весь вечер. Я до сих пор не знаю, чем именно и как вообще я обидел его в тот день. Может быть, он увидел какую-то насмешку в этом подарке – я не знаю. Я знаю только то, что мои мысли были чисты, и я никогда не хотел его обидеть. Наоборот, я хотел, чтобы ему было комфортно. Даже комфортнее, чем у него дома.
Он вообще был человеком настроения. А настроение у него менялось быстро. И никогда нельзя было угадать, почему. Мог сидеть, говорить со мной обо всем, рассказывать что-то из жизни, а в следующую секунду мог взять и кинуть в меня подушку и послать вон из комнаты. Мог кричать на меня по рации, покрывать всеми словами, которые знал, а потом внезапно начать рассказывать о том, в какой момент жизни решил начать отращивать волосы. Потому я всегда старался быть с ним мягче. Чтобы он был уверен, что я не представляю ему никакой опасности, что рядом со мной он может быть расслаблен и всегда спокоен.
Вспомнил еще, он рассказывал, как впервые решил, что займется программированием. Говорил, это не было спонтанным решением.
– Ты ведь в курсе, что я детдомовский, да? Хотя кого я спрашиваю, – он никогда не забывал выставить меня каким-то сталкером и помешанным. Всегда смущался этого, потому что понимал, что со стороны именно так и выгляжу. – Так вот. Еще там, в детдоме, я решил, что никогда не буду таким, как мое окружение. У меня вызывали отвращение мои сверстники с их бесконечным пубертатным периодом, видящие в картине Боттичелли не гармонию красоты, а обнаженное женское тело. Вызывали отвращения те условия, в которых я жил. Ты, вроде бы, говорил мне, что тоже из детдома, верно? – кивнул ему. – Тогда ты представляешь, что такое детдомовские условия. Я не мог спать в общей спальне всю жизнь, не мог ходить в дырку в полу и не мог питаться самыми дешевыми разваливающимися макаронами. Я хотел большего, Олеж. Но я не видел своего будущего ни в юриспруденции, ни в экономике, ни в научных открытиях. Я видел – нет, я знал – лишь то, что я построю свое будущее самостоятельно, – он взял со стола пластмассовую кружку и допил одним глотком чай. – Так что я начал думать. И чем дольше думал, тем больше понимал, что мой единственно верный выход – это программирование. За программированием будущее, Олег, вот увидишь. Техника – вот что сейчас главное. Через десять лет ты не узнаешь страну, потому что у всех будут телефоны и новейшие компьютеры. Не вот эти ужасные коробки, а настоящие, как у меня в офисе. И это будет не роскошью, а обычной вещью, как… как… – он осмотрелся и ткнул пальцем. – Да как тот же стул, например. Потому что это все будет доступно даже среднему классу. Даже в школах такие будут, вот увидишь. Потому я начал готовиться с пятнадцати лет. Я хотел поступить в лучший вуз, получить лучшее образование, чтобы стать тем, кем я сейчас являюсь. И концепт «Вместе» у меня появился уже на первом курсе. А к третьему курсу я уже обдумал все детали и был готов запустить сайт, – в его голосе слышалась гордость. Искренняя гордость, не приукрашенная самолюбованием.
Я никогда не стремился за большим. Я довольствовался тем, что имел. Мне хватало моей узкой кровати в детдоме, хватало того, что с возрастом мне приходилось на ней поджимать ноги, потому что я не умещался на ней, а новые выдать не могли из-за того, что их попросту не хватало. Мне хватало поступления в какой-то непонятный вуз, учебы в котором мне хватило только на год. И хватало нескольких лет в армии и службы в горячих точках. Я был благодарен богу за то, что мой рассудок все еще остался при мне. Мне хватало того, что в Афгане в самый очаг меня кидали всего пару раз за все время. И мне хватало той квартирки, которую мне выделило государство. Я никогда не задумывался о большем. Никогда не задумывался о лучшем. Пока не встретил его. Амбициозного. Целеустремленного. Уверенного в себе. С горящими глазами в любой период его жизни. Такого яркого и сияющего. Как Данко, который своим сердцем освещал путь людям (уверен, если бы Сергей узнал об этом сравнении, ему бы понравилось). И потому я не мог понять, идеализирую я Сергея или по-настоящему ему завидую. Я хотел быть с ним и одновременно с этим хотел быть им. Он был одним большим противоречием в моей жизни. И я никогда и ни к кому не испытывал подобного чувства и не испытаю снова.
В те редкие моменты, когда Сергей позволял мне касаться его, я чувствовал себя так, словно прикасаюсь к произведению искусства. Наверное, что-то подобное испытывали те воры, которые крали оригинальные картины из музеев и держали их в глубине дома. С той лишь разницей, что Сергей был живым. Я не знаю, с чем можно сравнить чувство, которое у меня появилось, когда он позволил к себе прикоснуться и я не увидел в его глазах ненависти. Говорю же, с эмоциями у меня туго, я не умею их определять по глазам. Но Сергей, опять же, был особенным. И его эмоции я видел. Так вот, когда я не увидел в его глазах ни злости, ни ненависти, ни терпеливого смирения, я подумал, что, кажется, я добился своего. Он смотрел на меня совершенно спокойно, позволяя гладить по волосам (совсем мягкие – он мыл их всего день назад). Обычно после такого взгляда следовала атака. Сергей мог внезапно вцепиться зубами мне в руку или врезать по паху, мог пнуть по подбородку или скинуть с кровати. Но он просто сидел и позволял мне прикасаться к нему. Сейчас я думаю, может, Сергей проверял, ну, как далеко я могу зайти, если он перестанет сопротивляться. И я понимаю его опасения. Любой на моем месте зашел бы далеко. Абсолютно любой. Но я не мог. Не то чтобы я никогда не представлял этого, не то чтобы я совсем не рассматривал Сергея как возможного, кхм, сексуального партнера. Просто одно дело думать об этом и совсем другое – делать. Просто когда я видел Сергея, я понимал, что не смогу сделать с ним такое против его воли, пока он сам не захочет. Говорю же, я слишком уважал его комфорт. Я не думаю, что это делало меня плохим человеком.
– Можно я поднимусь наверх? – он спрашивал меня об этом регулярно, потому я довольно быстро привык к просьбам. Он даже давал мне время на то, чтобы я закрыл все двери. Он очень понимающий, серьезно. – Я видел в гостиной патефон. Значит, где-то есть и пластинки. Я хочу их послушать.
И я просто не мог ему возразить. Сказал только дать мне время. Закрыл все двери, спрятал ключи. Пластинки лежали в куче вещей, которые я отправил в подвал во время перестановки. И некоторые из них сломались (я сразу же спрятал их – Сергей наверняка расстроился бы, если бы увидел, что я настолько небрежно с ними обошелся). Те, которые уцелели, я забрал и отнес в зал к проигрывателю. Настраивать я его не умел, но примерно представлял как (в одном фильме говорилось, что иглу главное аккуратно ставить, потому что если поцарапаешь пластинку – ее проще выкинуть).
Я уже не заклеивал ему рот. Только связывал руки за спиной. Просто для профилактики, так сказать, потому что наверху все равно ему их развязывал обратно. Сергей ведь не дурак и знал, что не сможет сбежать. Или просто усыплял мою бдительность – не суть.
Он долго выбирал пластинки. Рассматривал крайне придирчиво обложки, сдувал пыль то с них, то с проигрывателя, протирал некоторые пластинки футболкой. Я ведь даже не посмотрел, что принес в зал. И даже не знал, было ли там хоть что-то, нравящееся ему.
