На следующее утро с этим же букетом опять направилась к перекрестку. Ветки рябины были голые, ягоды рассыпались по снегу. Воробьи суетились на сером снегу, и среди причудливого узора лапок выделялись углубления из красных ягод, как ранки.

Красный свет светофора сменялся зеленым, но она так и не смогла перейти дорогу. Про подземный переход забыла.

- Вот, пыталась сходить на место его гибели, не получилось, - позвонила она сыну, ждала, что спросит почему? Но он молчал, - Плохо, что я одна. Может, приедешь? - робко попросила и добавила: - Я деньги вышлю.

Но он не услышал, как всегда, когда она просила его вернуться домой.

- Имя определяет нашу судьбу, оно дается не случайно, ничего случайного в мире нет. Яковы так просто с жизнью не расстаются. Если остались какие-нибудь записи, сохрани для меня, - попросил он.

- По-моему, только рисунки. Но я посмотрю.

- Рисунки тоже несут информацию.

- Зверюшки для детских сказок? Я не понимаю тебя, главное ведь не имя, хоть горшком назови, главное человек. А для тебя важнее всего, что его Яковом звали.

- Потому что имена для бога, а глаголы для человека. Все предопределено, все взаимосвязано, и имя, и чувства, и наши поступки.

Сын не утешил ее. Мы в параллельных мирах, - подумала она. Слова - слова...разве они что-то значат.

Номер дочери Якова Софья долго искала в его телефоне.

У дочери была тяжелая походка и необычное имя Феня, производное от Агрофины в честь бабушки.

- Моя учудила, такое имя придумала дочери, - жаловался Яков.

- А ты где был? Назвал бы Наташей. Простенько и со вкусом.

- Я был на работе. Вообще-то, мы заранее договорились: девочку называет жена, мальчика я, - оправдывался Яков.

- Федулом хотел назвать?

Яков засмеялся.

Когда у него лет в сорок сломался передний зуб, и вместо "ф" слышался свист, он перестал называть дочь по имени. Коронку поставил, но с тех пор она была для него дочкой, дочуркой.

"Дочка" - под таким именем хранился ее номер в его телефоне. У нее было трое детей, последний родился четыре года назад.

Феня уже знала о смерти отца.

- Твои дети приезжают на похороны? - спросила она, услышав, что нет, предложила: - Что ты будешь бегать, мы с Лешей, - так звали ее мужа, - сами все сделаем.

Благодарная Софья передала ей деньги, столько, сколько та попросила. Передача совершилась у подъезда, Феня даже не вышла из машины, оправдываясь, - очень спешит, хлопот с похоронами, сама понимаешь. За рулем, видимо, ее муж, Софья увидела его нечеткий профиль, и никакой реакции. Маловероятно, что у Фени есть любовник или она наняла частника.

Похороны и поминки запомнились обрывками, как обморок. Она вглядывалась в похожее на маску Мефистофеля восковое лицо Якова, поднимала голову и натыкалась на грузную фигуру Фени, ее мощная спина то склонялась, то тяжело выпрямлялась, боковые складки бугрились, казалось, что вот-вот лопнут швы пальто. Она неутомимо двигалась у гроба, ее большие красные руки что-то перекладывали, поправляли в изголовье, на груди, в ногах покойного.

В храм на отпевание пришли почти все педагоги, Софья равнодушно подумала, значит, в школе отменили занятия.

Феня продолжала суетиться, опять что-то поправляла, расправляла ленты на венках, раскладывала цветы, наконец, кто-то сунул ей в руки свечку под колпаком из полиэтиленовой бутылки, она замерла, уставившись на пламя.

После кладбища приехали в кафе "Юбилейное" окнами на улицу Ленина, педагогов заметно поубавилось, не было завуча и шумного физрука, остальные сидели тихо, как положено на поминках, и сочувственно ей кивали. Говорила только Феня. Она суетилась у стола, что-то поправляла, передвигала, переставляла и говорила - говорила о том, как папа любил ее, очень любил.

Неправда, Яков давно, с тех пор, как дочь выдал замуж, перестал ею интересоваться. Отцовские чувства перестал испытывать давно.

Феня была в центре внимания, да-да, такое горе, отец ведь раз и навсегда, другого не бывает.

Несправедливо, горе у нее, а не у дочери, с которой годами не встречались, не вспоминали о ней, как и она тоже. Софья почувствовала себя обделенной, повернулась к Марго, сидящей рядом, за поддержкой, но та продолжала смотреть на учителя истории, белобрысого, худощавого мужчину, наконец, перевела светящийся хрустальными переливами взгляд на Софью и хрипло спросила:

- Кто он? - она облизала губы, - напротив нас блондин с широкими плечами.

- Учитель истории в старших классах, Владимир, - отчества она не смогла вспомнить.

Марго взмахнула рукой, привлекая к себе внимание:

- Володя! мы с вами коллеги, я тоже когда-то работала в школе.

Он заинтересовано посмотрел на нее.

Бутылки с алкоголем опустели, стало шумно, кто-то выражал недовольство, что всухую еда не лезет в горло, да и согреться бы не мешало после кладбища. Распорядитель, может даже муж Фени, успокаивал: водка будет, уже заказана.

Бутылки принесли, и Феня, нависая над столом, с рюмкой в протянутой руке, покачиваясь грузным телом, расплескивая водку в салат, захмелевшим голосом произносила речь о героическом пути отца, память о нем никогда не иссякнет, ведь он один из основоположников народного драматического театра имени Луначарского, да, да, у самых истоков.

Кто-то удивился: "Неужели!? Таким отцом гордиться надо"!

Не был Яков ни среди основоположников, ни среди организаторов.

Нетрезвым голосом Феня вещала:

- Настоящим памятником декоративного искусства являются росписи моего отца ряда культурных заведений нашего города.

Жаль, ах, как жаль, что он не смог состояться как художник, потому что не работали жена и дочь. Семейных скандалов не любил, вот и брался за любую работу, чтобы семью кормить. Суть не в этом, а в его личных качествах: его доброте, готовности помочь слабому, деликатности, наконец. Софья уговаривала себя встать и сказать об этом, пока не подумала, что Яков посмеялся бы: слава скандальной Дуси покоя не дает? Ну-ну, дерзай, борец, борица, борчиха. Пожалуй, "борчиха" подошло бы плотной фигуре его дочери, или "ударница", если заменить черный платок на красный.

Ей стало плохо - выпила слишком много водки. Черноглазая женщина в голубом, похожая на стюардессу, может, работница кафе, сопровождала ее в туалет.

***

Ночью проснулась под нарастающий топот, сдавило виски, пульсировала кровь в артерии на шее. Вдруг стало тихо, скрипнул пол, чье-то дыхание, шаги, удалялись. Из крана на кухне закапала вода.

Утром разбудил телефон.

- Ты как? В порядке? - услышала она голос Марго.

- Что? - растерялась Софья.

О каком порядке можно спрашивать, если она вчера похоронила Якова.

- Мы с Володей обратили внимание, ты так побелела, когда выступила эта бабища Фекла, такую чушь несла про театр, и чего-то еще. Кстати, где его росписи, ты мне не рассказывала.

- Чушь тоже.

- Я так и поняла. Эта Фекла - бородавка на пустом месте, хочет дивиденды заработать на имени отца. Кто ей даст.

- Яков прожил достойную жизнь.

- Кто спорит. Звоню, потому что беспокоюсь. Вчера, когда мы с Володей тебя посадили в такси, ты была никакая, и все норовила схватить меня за шубу, нарывалась на драку. С кем-то спутала. На тебя алкоголь так подействовал. Не напивайся больше, ты становишься агрессивной.

- Могли бы и до дома довезти.

- Ничего ведь не случилось.

Софья не успела ответить: кроме того, что умер Яков, Марго отключилась.

Марго была на похоронах в черном кружевном шарфе, повязанном поверх норковой шубы. Том самом шарфе, который был на ней в девяностом, двадцать лет назад, на похоронах Софьиной матери, и в нулевом, когда хоронили Николая. Почему-то сын не напомнил про несчастные для их семьи нулевые.