Он лишь удивлённо произнёс:

− О.

Взяв в руки письмо, он сел, с любопытством взглянул на меня и начал чтение. Я смотрел на него, ощущая, как сердце бьётся буквально в горле. Я заметил тот момент, когда до него стал доходить смысл: он прерывисто вздохнул, а щёки его окрасились румянцем. Наклонив голову ещё ниже, он сел ко мне боком. Когда Холмс наконец-то оторвал взгляд от письма и посмотрел на меня, я прочёл на его лице ошеломление и… нежность.

− Уотсон, − произнёс он тоном, который я никогда у него не слышал, настолько он был мягким.

Мой друг выглядел счастливым.

Боже мой, ведь я даже не подумал о том, как действовать, если бы он рассердился! Но я был готов принять и такое последствие своего поступка. При этом я не сомневался, что сделал правильно, написав ему письмо.

И всё же я с трепетом ожидал реакции Холмса.

Она была простой.

− Давайте завтракать, − всё с тем же тёплым светом в глазах сказал он.

Я понял, что он поступает верно: ничего не должно меняться в обыденном течении нашей жизни. А ещё, видимо, он, следуя своей натуре, хотел разобраться в своих эмоциях, не выплескивая их наобум.

Мы в спокойной, пронизанной летним солнцем тишине съели наш завтрак.

Когда мы закончили завтракать, его ждали почта, на которую нужно было ответить, и эксперименты, которые требовали срочного внимания.

Я хотел сесть за свои рассказы, но не мог оторваться от наблюдения за ним, работающим за своим столом, и всё возвращался к мыслям о том, каким же я был сломленным и одиноким в тот день, когда встретил Стэмфорда, а тот познакомил меня с Шерлоком Холмсом.

Холмс сразу принял меня и заговорил со мной, как с другом. Я никогда не встречал душу добрее: я так и написал в письме, которое он положил в карман халата. Я увидел белый уголок письма, когда он склонился над столом, для того, чтобы осторожно размешать раствор. Внезапно я понял, что то, что к нему ощущаю − самая настоящая любовь; впервые осознав этот факт днем, в обыденной обстановке, я почувствовал себя счастливым. Предположим, что всё в порядке? Предположим, что мы сможем пойти дальше? Предположим, что он никогда раньше не допускал, что я испытываю к нему чувство гораздо более сильное и страстное, нежели дружба? Теперь я понимал, что любил его всё это время. И не похоже, что в этом было что-то плохое: я совершенно не ощущал никаких угрызений совести из-за этой любви.

Наконец он ушёл в ванную, а я, очнувшись от своих мыслей, стал переодеваться после завтрака.

После полудня мы, как это часто случалось, отправились на прогулку. Мы неторопливо шли под руку и добрались до нашего любимого кафе, чтобы там пообедать. При желании Холмс мог поразить живостью и остроумием беседы, а сейчас он буквально заставил меня смеяться до колик своими меткими, полными юмора замечаниями.

Ночные переживания, утренний всплеск эмоций в соединении с отсутствием полноценного сна сделали меня легкомысленным. Похоже, моё немного взвинченное настроение несколько озадачило Холмса; я заметил, как он вопросительно взглянул на меня несколько раз. Обычно я был более сдержан в общественных местах, но не думаю, что сейчас он возражал.

Из кафе мы направились в баню: это тоже был сложившийся ритуал.

Постепенно я успокоился в изнуряющем жаре сауны. После, завернувшись в толстое полотенце и устроившись в шезлонге, я стал наблюдать за тем, как Холмс наслаждается плаваньем в бассейне.

Он был красив в воде и ощущал себя в ней легко и свободно. Я же никогда не учился плавать, а теперь этому мешали мои старые травмы. Так что я довольствовался массажем. Банщик уже изучил потребности моего поврежденного на войне плеча и ноги, и его искусные манипуляции хорошо снимали тянущие и ноющие боли, которые меня время от времени беспокоили.

Когда банщик закончил свою работу, я переместился на диван в прохладной комнате. Холмс устроился на соседнем диване, время от времени бросая на меня быстрые, полувопросительные взгляды. В комнате царил ароматный полумрак, и я, расслабленный и успокоенный процедурами, сам не заметил, как задремал.

Я был разбужен прикосновением руки к моим волосам.

− Вставайте, − мягко произнёс знакомый, любимый голос, − пойдёмте домой, и там вы сможете поспать.

Улицы города заливал нежный предвечерний свет.

Я шагал рядом с Холмсом в лёгком оцепенении. Будучи всё ещё потрясённым до глубины души осознанием собственных чувств и признанием, я испытывал понятное беспокойство; и всё же я чувствовал себя живым − по-настоящему живым. Я любил человека, с которым бок о бок прожил столько лет. Я не думал, что способен на такие чувства. Это заставляло всё вокруг меня выглядеть по-новому. Воздух казался ярче, а наш дом − ещё дороже для меня.

Когда мы вошли в нашу квартиру, Холмс самым естественным жестом принял от меня моё пальто, улыбнулся и сказал:

− Ложитесь спать, Уотсон. − Я ощутил что-то, похожее на предвкушение.

Когда я снова проснулся, было темно, потому что уже наступил поздний вечер. Умывшись, пригладив волосы и спустившись в гостиную в домашних туфлях и без воротничка, я увидел Холмса: он стоял, облокотившись на камин и курил трубку. На столе стоял большой, совершенно новый и искусно сделанный граммофон.

Я остановился посреди комнаты, в то время как он отложил трубку и посмотрел на меня. Я люблю музыку. Он знает это; он обнаружил её власть надо мной через неделю после того, как я переехал на Бейкер-стрит.

На минуту онемев от изумления, я, наконец, смог выговорить:

− О, Холмс.

Он вспыхнул от тона моего голоса; наблюдая за мной, он подошёл к граммофону.

− Что вы скажете? Включить музыку?

− Да, − ответил я, − Пожалуйста.

Запланировал ли он покупку заранее или вышел, чтобы купить его, пока я спал, я не знал; и едва ли сейчас это имело значение. Он сделал это для меня. Я обожал его. Я наблюдал за тем, как он установил иглу и начал крутить ручку, а когда зазвучали первые ноты, я рассмеялся: музыка была выбрана по моему вкусу − это был красивый, старомодный и сентиментальный вальс. Он смотрел на меня так, словно был не уверен в моей реакции. Я протянул ему руки:

− Ваша бальная карточка(2) уже заполнена, или вы будете танцевать со мной?

Это была шутка; но она нарушила тишину, а затем он пересёк комнату и взял мои руки в свои.

Все мысли разом вылетели из моей головы. Он держал меня в объятиях… я ощущал его дыхание в своих волосах. Одна его рука нашла мою, а другую он легко и изящно положил на мою талию. Я уступил давлению его руки, и мы начали танцевать. Мы двигались по комнате, почти не задумываясь. Моё сердце было переполнено; мне хотелось сделать множество нелепых, сентиментальных, совершено неподходящих для взрослого мужчины вещей: мне хотелось положить голову ему на грудь; мне хотелось смеяться; мне хотелось плакать. Мне хотелось взглянуть ему в лицо и прочитать его чувства. Но вместо этого я смотрел ему через плечо и думал о том, что хочу поцеловать нежную кожу над его воротничком. Я чуть не рассмеялся вслух из-за мысли о замешательстве Холмса, если отважусь на это. Я был, возможно, не совсем в трезвом уме.

Песня закончилась, и он выпустил меня из направляющих рук. Набравшись храбрости, я поднял голову и увидел, как мерцают его глаза.

− Джон Уотсон, − сказал он. − Вы написали мне любовное письмо.

− Я? − Я затаил дыхание. − Я, возможно, написал даже больше. − Он лучезарно мне улыбнулся. − Это хорошо?

− Если вы имели в виду именно это. − Он сделал широкий жест рукой.

− Что именно?

− Всё это. Цветы, музыка, книга сонетов для страдающего от любви. Ухаживание. Вы имели в виду это?

Ухаживание. Неужели нет конца моему самообману? Я ухаживал за ним. Из-за удивления я не сразу смог ответить. Только спустя пару минут я смог продолжить:

− Да. Да, я действительно имел в виду это. − И что я мог ещё сделать, как не признать это и позволить ему увлечь меня… соблазнить меня на что-то новое, как делаю всегда? Поражённый этой мыслью, я спросил: − Что теперь? Я завоевал вас?