− Предполагается, что чувствительный человек может почувствовать себя плохо из-за цветов. Пыльца попадает в воздух, и как результат − насморк.

Он взял статью и начал читать. Раздражение, удивление, тревога и надежда сменяли на его лице друг друга. Он поднял голову; его глаза блестели:

− Я понял, что вы имеете в виду. Это возможно; но как же вы можете быть в этом виноваты?

− У нас не было цветов в доме в течение нескольких дней, и вы хорошо себя чувствовали − до тех пор, пока я не купил букет для вашей комнаты.

Быстро заморгав, он спросил:

− Вы принесли мне цветы?

− Да… они стоят у вас на полке. Особенно я искал астры; я знаю, что они вам нравятся. − Я был озадачен выражением на его лице; он смотрел на меня с испугом и с интересом, как будто я сделал что-то совершенно необычное. − Но сейчас это не важно. Если вам от них плохо, мы должны их убрать.

− Да, конечно… Я подумал, что это миссис Хадсон принесла вазу с цветами.

− Нет, это я. Вы меня простите?

− Что? Да, конечно. Мне не за что вас прощать. − Кивнув, Холмс мне улыбнулся, но, тем не менее, меня не покидало чувство, что он, устроившись в кресле и держа носовой платок у носа, думает о чём-то другом. Убрав цветы и проветрив его комнату, я принёс ему чай и книги; устроившись напротив Холмса перед камином и закурив, я задумался…

Две недели спустя Холмс подарил мне книгу. После посещения пациента с астмой − раздражительного и требовательного богатого старика − я пришёл домой поздно; тот часто посылал за мной, поэтому я прятал свою гордость подальше ради дохода. После его компании для меня было облегчением вернуться в нашу тёплую и уютную квартиру. Лампы были включены, а меня ждал ужин. Холмс, очаровательно наморщив лоб, в синем шелковом халате стоял рядом со столом и перебирал свою коллекцию газетных вырезок. Отставив мою тарелку в сторону, чтобы еда немного остыла, я подошёл к книжной полке, выбирая что-нибудь для вечернего чтения. И обнаружил незнакомую мне книгу в кожаной обложке. Я взял её в руки. Это было издание Хафиза(1).

− Холмс, − спросил я, − это оставил клиент?

Он замер, держа в каждой руке по вырезке:

− Нет, я купил её для вас.

− Ради дела?

− Нет. − За этой краткостью скрывалось смущение. Он даже не смотрел на меня. Тепло затопило моё сердце. Это был подарок − и он был смущён тем, что преподнёс мне его.

− Спасибо, − сказал я. − Это прекрасно.

Холмс стоял ко мне спиной, но по его голосу, когда он спросил:

− Почитаете мне потом? − я понял, что он улыбается.

Я сделал это тем же вечером.

Позже, в постели, я лежал и думал о подарке. Несмотря на то, что Холмс никогда прежде не преподносил мне подарков, он, тем не менее, умел выразить свою привязанность. Он замечал то, что мне нравится и стремился устроить это для меня − выходы в рестораны, игру на скрипке, чтобы меня успокоить или развлечь. А ещё брал с собой везде, куда бы мы не пошли. Для меня было честью помогать ему, оставаться с ним, лечить его травмы и хвалить его способности, но я не был так свободен в тех небольших жестах, которые у него получались так естественно. Я задался вопросом, ощущал ли он мою скованность как отсутствие связи между нами.

Несколько ночей спустя, после ужина, виски и ароматной трубки, Холмс лежал на медвежьей шкуре перед очагом, положив одну руку под голову. Я наблюдал за тем, как он, задумчиво изогнув губы, смотрит сквозь полуопущенные веки на игру света на потолке от огня в камине.

− Холмс, − обратился я к нему наконец, − вы о чём-то думаете?

Холмс заморгал; повернув голову, он мне улыбнулся:

− Витаю в облаках, доктор. Ничего важного. А что такое?

− Интересно, что вы думаете о моей семье.

Приподнявшись, он на меня внимательно посмотрел. Мы не разговаривали о нашем детстве; подозреваю, что не без причин с обеих сторон:

− Вы правда хотите, чтобы я это рассказал?

− Просто расскажите об этом с некоторой… осторожностью.

− Хорошо. − Какое-то время он сидел, задумавшись, а затем заговорил: − Вы мне рассказывали, что ваши родители умерли. Но я думаю, что вы от них отдалились, когда они ещё были живы. Вы не говорите о них нежно или как-то ещё. У вас нет их фотографий, вы никогда не опираетесь на их мнение, когда отстаиваете собственные убеждения. Вы создали идею о себе без них. − Он заколебался.

− До сих пор всё хорошо, − сказал я. − Продолжайте.

− Хорошо. Ваш брат тоже умер. Но он на вас оказывает влияние, хорошо это или плохо. Вы храните его часы. Вы проявляете еле видимую эмоцию в тех редких случаях, когда мы упоминаем о нём. − И действительно, мысль о нём вызвала немедленную реакцию; я одновременно испытывал горе и радость, гнев и любовь из-за этой братской связи, которую стал ощущать сильнее, когда он умер. Наблюдая за мной, Холмс тихо продолжил: − Он выпивал; возможно, по той же самой причине, из-за которой вы ушли на афганскую войну… чтобы убежать от скуки обычной жизни.

Я вздрогнул, и он нахмурился:

− Я должен остановиться?

− Нет, − сказал я. Он молчал, поэтому я продолжил:

− Он разговаривал со мной, когда пил. Он говорил мне, что я хороший мальчик… храбрый мальчик… лучше, чем он. Я ненавидел это, и всё же позволял ему говорить.

Его пристальный взгляд скользнул по моему лицу:

− Он был единственным, кто хвалил вас дома? Возможно, ещё няня, когда вы были маленькими, но обычно − нет. Они были холодны с вами.

− Почему вы это говорите? − Я услышал напряжение в своём голосе. − Неужели это из-за отсутствия тепла во мне?

− Нет! Нет, что вы. Вы… − Он остановился, вздохнул, а потом снова продолжил: − Когда мы познакомились, вы были удивительно самодостаточны; то, что я рассказал вам о вашей профессии, состоянии ваших травм и том, что моя работа вас заинтриговала, произвело на вас впечатление. Я наслаждался этим и максимально использовал; но я чувствовал, как мало вам нужно. Казалось, что вы совершенно довольны тем, что у вас есть. Но однажды вечером, раздражая вас своей бесцельной игрой на скрипке, я предложил сыграть для вас. Я спросил, что бы вы хотели слышать… вы помните. − Он отвёл взгляд и улыбнулся. − Выражение вашего лица изменилось… Оно открылось, как цветок. − Он вспыхнул, смущаясь своей сентиментальности, но продолжил: − Столько счастья от столь небольшой любезности стали доказательством, что вы не привыкли к доброте. И вы всегда так отвечали на то, что я вам мог предложить. И я с огромным удовольствием для вас что-то делаю.

Когда я смог обрести дар речи, я спросил:

− А вы привыкли к доброте?

Наступила тишина. Наконец он сказал:

− В детстве? Да, думаю, что привык.

− От Майкрофта?

− Когда я вырос из детских фартучков, он был уже большим мальчиком, который ходил в школу. Но я чувствовал, что он меня по-своему любит.

− И ваша мать?

− Она пела и смеялась со мной, когда я был ребёнком.

− А ваш отец?

Выражение его лица изменилось; он поднял руку, чтобы коснуться лица, а потом уронил её. Когда он продолжил говорить, его голос немного дрожал:

− Он заботился о нас. Он гордился мной, но я едва это помню. Когда он умер, наш дом был продан, чтобы оплатить его долги, а моя мать вернулась к себе домой. Меня же отправили к дяде, благодаря которому я понял, как мало доброты в этом мире. Именно поэтому я больше говорю о причинах, чем о чувствах. − Его голос выровнялся, а глаза вызывающе вспыхнули.

Из уважения к нему я какое-то время молчал. Он не должен был говорить мне это. А затем я сказал:

− Я знаю, что мы делали то, что могли. Я жил своим умением, а вы − благодаря уму. Слава Богу, теперь у нас есть больше. Вы не можете говорить о доброте, но вы добры.

Он выглядел испуганным.

− О, − сказал он, а затем тихо продолжил: − Спасибо, Уотсон.

После этого оказалось так легко купить для Холмса стопку нот в книжном магазине на углу, когда я искал там что-то, что ему потребовалось. И мне понравилось то, что случилось после; поделившись своей находкой и получив от него взволнованное «спасибо», я смог насладиться видом того, как уже несколько минут спустя, уже унесясь в мысли о музыке, он настраивает скрипку.