Выражать привязанность мне было не так-то просто, но подарки могли быть сделаны без слов, а если он в ответ на них смущался, это говорило о том, что они для него что-то значат. Я понял, что был прав, когда несколько недель спустя на моём столе появилось тонкое серебряное перо взамен моего старого железного. Я написал ему очень изящное благодарственное письмо, восхитившись тем, как скользит перо по бумаге; протянув его ему, я пошёл спать. Он покраснел, когда взял его из моих рук: я снова его взволновал. Это было удивительно приятное ощущение. На следующей неделе, купив небольшую книжку с сонетами Петрарки, я оставил её на его столе. Я увидел эту книгу несколько недель спустя, когда он взял её с собой в поезд. Она была уже с загнутыми уголками страниц, а его улыбка во время чтения была яркой и уверенной.

Был разгар лета. Приближалась годовщина нашей первой встречи. В минувшие годы мы выходили в театр или кафе, а вернувшись домой, перед камином желали друг другу здоровья. Теперь я подумал, что хочу сделать для него что-то большее. Что я мог ему предложить? Своё присутствие рядом, интерес к его теориям и храбрость; но всё это у него уже было. А я хотел подарить ему что-то большее, чем те небольшие знаки внимания, которыми мы обменивались.

Мои слова. Эта идея пришла мне в голову, когда я проснулся. Сев в постели, я сказал вслух: − Ну, конечно же, − потому что он наслаждался похвалой, как кошка сливками. Холмс мог кривиться от романтизма моих историй, но я видел, как он терял дар речи от моих слов одобрения. Я хотел похвалить его… и я напишу это для него. Я выражу на бумаге свою благодарность за подарок небес в виде встречи с ним; я расскажу ему, что означает для меня быть его другом.

Я начал писать письмо. И почувствовал, как моё сердцебиение ускорилось, когда подумал о том, что мне придётся написать очень правдивый рассказ о себе; но у меня был достаточно поводов для этого. Я сидел в своей комнате за столом и подбирал слова. То, что я писал о нём для «The Strand», как о мыслителе, борце и общественном деятеле, было хвалебной речью: здесь же я должен быть написать то, что думаю о нём, как о человеке. Сначала это было похоже на то, как будто я срываю с себя кожу, раскрывая чувства, в которых нуждался сам, и говоря о том, что никогда не обсуждал даже наедине с собой. Но чем больше я писал об очаровании, что видел в нём, тем больше находил того, о чём должен сказать. Когда я наконец-то отложил перо, передо мной лежали три страницы, исписанные с двух сторон, а мои руки дрожали. Я должен был сидеть не двигаясь, чтобы успокоиться и прийти в себя. Я рассмеялся бы над собой, если бы мне не хотелось расплакаться. Почему я не говорил ему ничего из этого прежде?

Через несколько минут я снова взял это письмо, чтобы перечитать и исправить ошибки. На первой странице моя голова начала кружиться. Я − писатель. Слова − моя профессия. Я только сейчас осознал то, что написал. Я едва мог дышать, но дочитал до конца. Отложив письмо, я невидяще уставился перед собой, пытаясь понять то, что сделал.

Передо мной лежало любовное письмо.

Я просто хотел воздать ему должное за двадцать лет доброты ко мне, но то, что я написал, было признанием в страсти − глубокой, неизменной, голодной. Думаю, что я никогда никого так не любил за всю мою жизнь. Я никогда не задавался вопросом, почему писал романы для моего издателя, в то время как просто хотел быть рядом с Холмсом. Желая остаться холостяком до конца моих дней, я при этом не чувствовал сожаления.

Я не знаю, сколько времени простоял на руинах моей уверенности; но когда я очнулся, моя свеча уже наполовину оплавилась, а письмо ожидало того, чтобы его переписали. Я снова сел к столу. Я должен был его переписать. Я должен был заново выплеснуть на бумагу всё это − чтобы снова начать − для того, чтобы сказать ему то, что должно было быть сказано, и о чём не смел мечтать даже во сне. Это не было тем, за что я себя винил; сейчас я просто должен был довериться самому себе, что зайти настолько далеко. Я знал мужчин, которые любили мужчин, и живших с ними, как большинство мужчин живёт со своими женами. Я был знаком с писателем, с которым меня свёл случай в издательстве; тот, пригласив меня пообедать с ним, представил меня своему близкому другу не без трепета. Когда меня снова к ним пригласили, я познакомился с поэтами и актёрами, часто посещавшими его дом. Со мной работал хирург, который попросил меня уделить внимание его компаньону, пока он сам был болен. Во время учёбы в школе я знал двух девушек, спавших в одной постели. Я не был против всего этого. Я не собирал специальных сведений на эту тему, но не видел в этом зла. Но обнаружить, что я жил так долго, не зная самого себя, оказалось для меня шоком; а затем я понял, что моё сердце уже не было моим, оно принадлежало ему…

Я должен был переписать письмо.

Я начал снова. Когда я закончил, было уже три часа утра, а я был почти разбит от усилий, затраченных на попытку превратить письмо во что-то, что Холмс мог бы прочитать. Я чувствовал, что сказал слишком мало и слишком много. Каждое слово, которое я вычеркнул, причиняло мне боль; каждое слово, которое я оставлял, пугало меня своей честностью. Я не сомневался насчёт того, что чувствовал; но процесс написания потребовал от меня не только честности, но и умения взвешивать слова и отвечать за них; это была своего рода вивисекция тайны. Каждое выражение нежности, которое я удалял со страниц, разрывало мне душу: оно буквально кричало о том, как я его люблю. Каждое слово похвалы я изучал со всех сторон, пытаясь понять, где дружба, а где любовь, или есть ли между ними для меня разница. Когда я наконец-то его написал и понял, как мало позволил себе на единственной странице, я запечатал его, чтобы не было соблазна снова его переписать, а ещё я спешил лечь спать − или меня разоблачат. Он захочет узнать, почему я засиделся заполночь.

Он предположит то, что осталось скрытым за строчками, так или иначе, когда прочитает письмо, несмотря на все мои усилия; но больше я не мог об этом думать. Переодевшись в ночную рубашку и отложив в сторону все мысли о том, что ожидало меня впереди, я лёг спать.

Когда я проснулся, мне показалось, что я спал всего несколько минут, но на часах было почти восемь. Одевшись и побрившись, я с удивлением посмотрел на себя в зеркало. «Это − мужчина, − подумал я, − который любит мужчину. Это − идиот, который прожил двадцать лет рядом с лучшим мужчиной в мире, и который никогда не замечал, что его любит. Это − дурак, который может написать любовное письмо и не понять этого. Познай себя, Джон Уотсон». Я посмотрел себе в глаза; наконец, сдавшись, я спустился в гостиную, охваченный предчувствием, что во время завтрака меня ждёт не меньше, чем столкновение со своей судьбой. Положив письмо на обеденный стол, я вышел на лестничную клетку и крикнул миссис Хадсон, что она может нести яичницу и тосты; заняв место за столом напротив письма, я начал разбирать утреннюю почту, ощущая спокойствие, которое случается перед сражением.

Наконец-то Холмс вошёл в гостиную − в халате, с живописно растрепанными волосами, с чуть сонным, но сияющим лицом. Едва взглянув на меня, он пробормотал:

− Знаете, о чем я думал? − И сделал несколько резких высказываний в адрес русской философии, потом перешёл на тему законности и преступности. Эта речь длилась минут двадцать, заставляя меня в смущении гадать, что же послужило ей поводом.

Я ожидал иного начала этого утра. А сейчас сидел, пытаясь понять, как мне лучше реагировать на происходящее. Мои нервы были напряжены, меня разрывали противоречивые импульсы: мне хотелось одновременно и рассмеяться над этой причудливой ситуацией, и накричать на Холмса, и отдать ему письмо − или, может быть, встать и убежать из комнаты, чтобы внезапно не сорваться и не высказать всё, что у меня на сердце.

Но мне удалось взять себя в руки и промолчать; в конце концов я дождался того, что он остановился около стола, отломил кусочек тоста и заметил моё послание.