***
На дворе стоял тёплый чудесный месяц май 1901 года, а мой лучший друг, моя нечаянная муза и давний сосед Шерлок Холмс доблестно боролся со своим ежегодным насморком.
Холмс почти никогда не болел, хотя если бы я за ним не приглядывал, он доводил бы себя до полного нервного истощения. Но каждый год из тех, что мы с ним были знакомы, как только устанавливалась тёплая погода, у него регулярно начинался насморк. В течение первой недели после прихода настоящей весны он начинал прикладывать к носу платок; при этом выражением своего лица он всячески старался показать, что с ним − спасибо, Уотсон − всё в порядке. На третий или четвёртый день ему становилось хуже; его не лихорадило, и он не чувствовал себя настолько плохо, чтобы из-за этого лежать в кровати, но его голос становился хриплым, а к насморку присоединялся кашель. Конечно, я делал всё, что мог: откармливал его с помощью приготовленных миссис Хадсон питательных супов и пудингов, прикладывал к его груди горячие горчичники и предлагал платки. Но несмотря на все усилия насморк не спешил его покидать.
Признаюсь, я отдал бы многое за возможность облегчить его страдания. Поэтому, когда посреди журнальной статьи о так называемых нервных болезнях я нашёл информацию о том, что такие симптомы, как у Холмса, может вызвать пыльца, я испытал чувство, близкое к озарению.
Отложив журнал, я уставился на моего друга, дремлющего и тихо похрапывающего в своём кресле после ланча. Я вспомнил, как три дня тому назад, когда Холмс уже начал заболевать, но ему было не настолько плохо, чтобы он усидел дома, он, выйдя на след похитителя, остановился на улице, чтобы опросить свидетеля преступления, владельца переполненной цветами тележки, припаркованной в нижнем Оксфорде. Через несколько минут речь Холмса была прервана сильным чиханьем не меньше полдюжины раз. Глаза его заслезились, и он, затаив дыхание, отпустил этого человека, а потом спрятал лицо в носовом платке с приглушённым сердитым восклицанием «Боже мой!». Если бы он в этом момент не выглядел настолько охваченным отчаянием, это могло бы заставить меня рассмеяться вслух.
После этого ему всю оставшуюся часть дня было очень плохо, что вызвало у меня большое беспокойство, так как я не знал, чем ему помочь.
Получается, что его чиханье (судя по информации в журнале), было не просто совпадением; оно произошло по вине цветов. Я посмотрел на нашу квартиру другими глазами. Везде стояли цветы: на полке камина − ваза со свежими розами, на книжной полке − букет бегоний. Даже рядом с химической аппаратурой Холмса миссис Хадсон поставила вазу с фиалками. Все мы любили цветы; как только наступал сезон, мы с радостью покупали их на улице у детей и заполняли дом их ароматами. Получается, что мы сами заставляли бедного Холмса страдать каждый год? Меня осенило, как ему можно помочь; но как получить доказательство того, что именно это средство будет действенным? Сидя в тишине наших комнат в лучах солнечного света и слушая тихое похрапывание Холмса, я думал о том, какие шаги необходимо предпринять для установления точного диагноза.
К тому времени, когда он проснулся, солнце почти село, а мы с миссис Хадсон убрали в доме все вазы с букетами. Если он и заметил их отсутствие, то ничего не сказал по этому поводу.
Когда я налил ему чай, он, покорно приняв от меня чашку, провёл остаток вечера в мрачном бездействии. Я решил почитать ему перед сном то, что он любил, хоть его документальные сведения о свойствах засохшей грязи, которые были так же сухи и так же для меня непроницаемы, как и сам объект исследования.
В ответ на моё предложение Холмс немного оживился; покопавшись в стопке книг под своим креслом, он протянул мне то, что оказалось фолиантом середины прошлого столетия с исследованиями по кошачьей биологии.
Для того, чтобы соответствовать его настроению, я читал негромко и вкрадчиво. Льщу себя надеждой, что мне удалось заставить не самые приятные подробности больных органов млекопитающих звучать успокаивающе. Закрыв глаза, Холмс немного подремал в свете от камина, время от времени просыпаясь из-за кашля и доставая носовой платок, который использовал весь день. До того как он собрался идти спать, я самовольно заменил платок Холмса на чистый, за что заслужил тихие слова благодарности.
Когда он уже удалился в свою комнату, я услышал, как он высморкался, а потом умылся; затем раздались грохот и лязг кочергой во время ворошения углей в камине; и наконец наступила тишина.
Обойдя гостиную, я затем распахнул все окна; нужно было избавиться от пыльцы, которая ещё могла остаться в наших комнатах. Когда я замер перед окном, разглядывая в свете луны крыши домов, меня окружил прохладный ночной воздух. Я вспомнил время, проведённое в холоде и без сна под незнакомыми небесами среди гор Афганистана. Потрескивание дров в камине за моей спиной вернуло меня в то время, когда я сидел перед костром; мягкий свет уличных фонарей превратился в холодный отблеск восточной луны перед нашим вторжением на её территорию… как же мы были ужасно самонадеянны тогда.
Двадцать минут пролетели как один миг. Вздрогнув, я пришёл в себя, закрыл ставни и ушёл в свою комнату, ожидая снов с грохотом артиллерии, криками раненых и ржанием лошадей, чьи голоса были едва различимы на фоне боли и завывания ветров вокруг нас; но вместо этого мне приснился Холмс, тихо смеявшийся рядом со мной в темноте.
Я проснулся с надеждой в сердце; и к полудню Холмсу на самом деле стало получше: его голос оставался всё ещё хриплым, но он уже свободно дышал. Он с удовольствием съел свой ланч, а после него даже взялся за скрипку. Ближе к вечеру самочувствие Холмса улучшилось ещё больше; встав перед окном, он стал рассказывать мне о скрытых намерениях соседей и случайных прохожих, идущих мимо наших окон. Я ликовал, но про себя: было бы преждевременно говорить о полном успехе.
В течение следующих двух дней ему становилось всё лучше и лучше. На третий день почти все беспокоящие его симптомы исчезли.
Теперь наступило время для заключительного доказательства. Я решил проверить свою гипотезу, ничего ему не говоря, чтобы это не оказало влияния на результаты. Во второй половине дня он ушёл в Скотланд-Ярд за отчётами дела о человеке, который выдавал себя за другого. Покинул дом спустя пять минут после этого, я обошёл улицы в поисках продавцов цветов и купил по несколько штук каждого вида.
Вернувшись домой, я поставил свой экстравагантный букет в самую большую вазу, отнёс её к нему в комнату, а потом сел у камина. Когда Холмс возвратился, он нашёл меня старательно разбирающим счета за последние три месяца. Если я и выглядел смущённым, он никак это не прокомментировал, а просто улёгся на диван и закрыл глаза. Очевидно, что теперь, чтобы собрать доказательства, требовалось просто понаблюдать.
Долгое время Холмс лежал, погрузившись в размышления. Отложив бумаги, я удалился в свою комнату, тихо надеясь, что Холмс не будет размышлять всю ночь, так как моя теория не увенчается успехом, если он не ляжет спать у себя. Я заснул, не услышав, что он встал; но в тишине ночи я был разбужен чиханьем, а затем, через мгновение, тихими проклятиями. Я улыбнулся и шумно выдохнул.
Независимо от неопределённости, которая, возможно, могла ещё оставаться в отношении результатов, когда утром Холмс появился в гостиной, он выглядел помятым, бледным и абсолютно больным.
− Уотсон, − это было всё, что он сказал. Его голос звучал надтреснуто. Он опустился в своё кресло и спрятал лицо в ладонях.
Не было никаких сомнений, что у меня всё получилось. Теперь была очередь признания.
− Холмс, − произнёс я, − мой дорогой Холмс, вы снова нездоровы.
Глубокий вздох из-под рук.
− Боюсь, что это − по моей вине, − сказал я.
Резко отняв ладони от лица и подняв голову, он нахмурился:
− Как это?
− Я знаю… ну… я полагаю, что это − из-за цветов.
− В этом нет никакого смысла. − Он был слишком утомлён для того, чтобы изобразить на лице хотя бы искру своего обычного любопытства. Встав с кресла и взяв журнал с полки, я раскрыл его на соответствующей странице и протянул ему.
