Я приведу здесь также, как пример произвола «комитета бедноты», случай со мною, — из за моего хутора. Этот хутор был создан и культивирован на глазах у всех крестьян лично мною и моими сыновьями, которые работали в поле, как самые простые работники. Земля хутора была приобретена у крестьян по баснословно дорогой цене; им она была не нужна и заброшена, так как владельцы жили за рекой и им трудно было ее разделывать. На эти деньги крестьяне купили себе значительно большее количество земли по соседству. Я истратил на хутор массу денег и труда и старался показать крестьянам выгоду употребления плугов, севооборота и применения сельскохозяйственных машин, которые они могли бы купить целой деревней для своего употребления. Хутор имел всего 4-5 десятин в каждом из 6-ти полей и полученную рожь и овес я отдавал крестьянам на семена на обмен. Во время революции отношение ко мне и сыновьям соседних крестьян было самое хорошее, добрососедское, и они постоянно приходили ко мне побеседовать; я старался всегда их успокоить и говорил, что при всяком режиме надо работать и работать. Но вот одному из членов «комитета бедноты» товарищу Николаеву (22-23летнего возраста) понадобилось показать власть. «Я», — говорил он, — «генерала в тюрьме сгною». Во-первых, он наложил на меня налог в 100.000 рублей, а потом в мое отсутствие явился к нам на хутор и приказал моей жене и семье Чугаевых сначала в двух-дневный срок, а потом (смилостивился) — в течении 6 дней покинуть хутор, оставив все имущество, кроме самого необходимого носильного платья.

Я в это время был уже в Петрограде. Получив телеграмму, я, конечно, немедленно поехал в Москву и направился в те учреждения, которые могли остановить эти безрассудные деяния, так как я имел бумагу за подписью) Рыкова, чтобы моей жене предоставили право проживать на хуторе вместе с малыми внуками. После моего посещения Н. И. Крестинского, который в то время был комисаром финансов, я получил от него бумагу в Калужский губернский совет об изменении несообразной суммы налога и предложении об исполнении ему донести. Что же касается оставления хутора за мной, то последовала телеграмма от Петровского, заместителя председателя ЦИК’а, что такие полезные для советской власти работники, как академик Ипатьев и профессор Чугаев, не могут быть выселены из занимаемых им помещений в провинции; что касается количества земли, которую они могут возделывать, то это определяется теми декретами, которые установлены советским правительством для всех граждан РСФСР.

Я прибыл с копией такой телеграммы на хутор, как раз в то утро, когда приехал Николаев, чтобы выселить наши семьи с хутора. Конечно, он знал о телеграмме Петровского, но он сделал вид, как будто не знает ничего о телеграмме из Москвы. Когда я ему показал копию телеграммы, то он заявил, что при таком обороте дела он ничего не имеет против нашего житья на хуторе. В следующую ночь мы были разбужены пожаром: горел наш курятник, — несомненно, это было дело кого-либо из членов «комитета бедноты». Интересно заметить, кто такой был товарищ Николаев. Девушка, Вера, которая с малых лет жила и работала у нас на хуторе, и семье которой мы всегда помогали, когда увидела Николаева, в первый раз приехавшего на хутор в качестве комисара по земельным делам Медынского

уезда, сразу признала его и сказала: «это — Пашка, который перед революцией был посажен в острог за хорошие дела».

Во избежание дальнейших нападений со стороны местных властей по совету Москвы нам было предложено передать хутор в управление специально присланному лицу, — с тем, однако, чтобы хозяйство вел мой сын, Владимир, как специалист в этом деле. Мы согласились на это, но вышло еще хуже, так как присланный гражданин Иван Иванович Макаров, не имевший понятия о хозяйстве, стал разыгрывать роль хозяина и интриговать. Оказалось, что этот суб’ект, бывший кадет, шел против большевиков, а потом к ним примазался. Но он был в очень скором времени раз’яснен и убран с этой должности и отправлен в Москву по огородному делу. Наш же хутор передали под начальство соседнего совхоза в Ярлыкове, а сына сделали простым рабочим и ему уже пришлось работать и жить в Совхозе. В результате пришлось опять хлопотать, чтобы хутор вернули нам, так как при безалаберном ведении хозяйства в Ярлыковском совхозе совершенно нельзя было правильно вести хозяйство на хуторе.

В августе 1920 года, благодаря моим хлопотам в Москве и после рассмотрения дела в Калужском губернском Земот-деле, мне был снова возвращен хутор и было приказано возвратить всю отобранную! скотину. Последняя находилась в таком состоянии, что одну лошадь пришлось вести на телеге, а другая была так надорвана, что в скором времени подохла. Больших усилий стоило сыну привести хутор снова в надлежащий порядок, — в особенности, принимая во внимание очень засушливый и неурожайный год. В это время семья Чугаевых решила нас покинуть после трех-летней совместной жизни и отправилась в Вологодскую губернию и поселилась в 40 верстах от города Вологды в одном монастыре. Их притягивало туда, с одной стороны возможность лучшего питания, и возможность Льву Александровичу более часто посещать свою семью: он должен был приезжать из Петрограда читать лекции по химии в Вологодском Молочном Институте. Л. Я Карпов, который был учеником Л. А. по Московскому Техни-

ческому Училищу выхлопотал для них товарный вагон-теплушку, который был подан на станцию Тихонова Пустынь. После трогательного прощанья семья Чугаевых, состоявшая из пяти человек, 16 июня была переправлена с нашего хутора на станцию Тихонова Пустынь (около 20 километров от нашего хутора). Мой сын Владимир оказал им большую помощь для доставки их на станцию и посадил в вагон. Их путешествие продолжалось около двух недель, пока они добрались до места их будущего жительства, оказавшегося для них впоследствии роковым.

Впоследствии мне еще придется вернуться к описанию тех бедствий, которые пришлось испытать нашему хутору, который был нам всем дорог, потому что был создан исключительно трудами всей нашей семьи и в самое трудное время помог семье пережить наиболее голодные и холодные годы революции.

ГЛАВА ШЕСТАЯ ГОЛОДНЫЕ ГОДЫ В ПЕТЕРБУРГЕ

Во время моего пребывания на хуторе, в Москве произошло восстание левых эс-эров, причем был арестован Дзержинский; но оно было быстро подавлено, так как во главе левых эс-эров стояли люди, не достаточно энергичные и не имевшие авторитет среди пролетариата. В августе было совершено покушение на жизнь В. И. Ленина: стреляла в него Дора Каплан, принадлежавшая к партии с.-р. Пуля попала в шею, не могла быть извлечена и потому положение было очень опасным. Перед этим событием в Петрограде были убиты Володарский и Урицкий. Все эти убийства были совершены социал-револю-ционерами и страшно обозлили большевиков. Когда было совершено покушение на Ленина, то в Петрограде было дано распоряжение арестовать и расстрелять до 600 офицеров. С этой целью представители Чека ходили по домам и спрашивали у дворников, кто из офицеров живет у них. Таким образом в одну ночь было собрано, как говорили, 550 офицеров, армейских и флотских; они были посажены на баржу и вместо расстрелов, во избежание расхода патронов, потоплены в Финском Заливе около Кронштадта. Из нашей артиллерийской академии в эту ночь были убиты два профессора — ген. Брике и Никитин, совершенно никакого отношения к политике не имевшие. С этих пор начался неописуемый террор со стороны Чека, и в особенности положение офицеров стало крайне опасным, так как по самому пустяковому доносу можно было отправиться к праотцам. Ввиду того, что мне приходилось по долгу оставаться в Петрограде, а потому я также мог легко быть подвергнут аресту и расстрелу, то т. Склянский дал мне специальную карточку к Позерну, который был правой рукой Зиновьева. На этой карточке было написано, что я являюсь необходимым работником для совтского правительства, и потому мне должна быть оказываема помощь и содействие во всех случаях и событиях моей деятельности. Подобная-же карточка была дана мне также и Н. П. Горбуновым, который был в то время секретарем у Ленина и председателем НаучноТехнического Совета, куда я был приглашен членом в научный комитет. Эти карточки были всегда со мною, но должен заметить, что мне не пришлось кому либо их показывать.