На другой день после нашего разговора, было получено известие, что царь отрекся от престола за себя и за своего сына и предложил своему брату Михаилу стать русским царем. В скором времени было образовано Временное Правительство, в которое вошли, главным образом, кадеты, октябристы и А. Ф. Керенский от социалистов-революционеров. Как известно, еще раньше образования этого правительства создался другой орган, «Совет рабочих и солдатских депутатов». Его появление обусловливалось тем, что импульс революционному движению был дан рабочими и солдатами, которые, конечно, хотели получить больше прав и привилегий для себя. Лидеры социалистических партий, как показывает история революции, хотя и не были организаторами февральского восстания, но после его успешного завершения, стали во главе Исполнительного Комитета Совета. В сущности, образовалось новое правительство Российской Республики, — более авторитетное, чем Временное Правительство во главе с кн. Львовым, Милюковым, Гучковым и др. Российское Государство вступило в эпоху двоевластия, — от которого, конечно, нельзя было ожидать никакого добра, ни для успешного окончания войны, ни для успокоения страны и введения жизни в нормальное русло.

Я, с самого начала революции, несмотря на уверение моих молодых помощников, что все образуется и что порядок в армии и в стране скоро водворится, ни на одну минуту не сомневался, что России придется пережить ужасное лихолетье, и что будут принесены громадные жертвы, — гораздо большие, чем это имело место на войне. Первое, что подтвердило мои опасения, это было приказ № 1, изданный Советом Рабочих и Солдатских Депутатов (автором его был штатский человек, присяжный поверенный Н. Д. Соколов), который отменял отдание чести между чинами армии и предлагал образовать выборные комитеты.

Этот приказ сразу нарушил всякую дисциплину в армии. Я вспоминаю, как 4гго марта, в первый раз после восстания, я пошел пешком в Химический Комитет и по дороге, у Таврического сада, встретил солдата Преображенского полка с каким-то штатским; солдат не только не отдал чести, а самым наглым образом стал издеваться надо мною и говорить своему спутнику непристойные слова. Я не стану спорить, что успехи революционного восстания могут вызвать сильное головокружение с потерей понятия о всяком приличии; но попробуйте поставить себя на место военного человека, прослужившего более 30 лет на военной службе, глубоко убежденного, что без строгой дисциплины не может существовать никакое войско, и тогда вы поймете, какое томящее чувство охватило мое существо. Это чувство родилось не от глупых оскорблений солдата, а от сознания, что наша интеллигенция не с’у^мела воспитать ,и подготовить наш народ для понимания государственных задач. Я нисколько не хочу защищать тех, которые, будучи поставлены во главе государственного правления, привели страну к такому развалу. Военачальники, которые в угоду союзников заставляли русский народ нести непосильные жертвы и в ненужных боях отправляли на тот свет десятки тысяч, должны были понести достойную кару. Я отлично понимаю, что эта ненужная бойня возбудила гнев солдат и крестьян, и когда этот гнев достиг высокого напряжения, то он неминуемо должен был разразиться в форме такой бури, равной которой по силе проявления не было во всей истории человечества.

Я не виню солдат за их неуважительное отношение к офицерам. С одной стороны, лидеры революционных партий внушали им подобное обращение, а, с другой стороны, многие офицеры це умели заслужить к себе надлежащего уважения. Отношения солдат к офицерам зависели, главным образом, от личных качеств последних. К моему сыну солдаты относились, как к родному отцу, несмотря на то, что ему было 22 года. Точно также в моем Химическом Комитете я имел очень большое число нижних чинов солдат и матросов. Кроме того, я имел до 40 военных писарей. Во все время революции, как февральской, так и октябрьской, я встречал самое корректное к себе отношение, и перед передачей этого комитета в Артиллерийский Комитет все писаря просили меня сняться вместе с ними и с другими служащими; эта фотография сохраняется у меня до сих пор. Кроме того, солдаты Химического Батальона в первые дни революции проявили большую заботу обо мне и справлялись неоднократно, не надо ли принять какие-либо меры.

В подтверждение сказанного интересно привести здесь письмо одного бывшего писаря Химического Комитета, который, узнав из газет о праздновании 35-летия моей научной деятельности, прислал поздравление, которое тронуло меня до глубины души; я позволю себе привести его здесь:

Уважаемый Владимир Николаевич!

Шлю свое искреннее поздравление Вам с 35-летним юбилеем Вашей научной деятельности с далекой Шевчен-ковщины и желаю Вам бодрости в дальнейшей Вашей научной деятельности на пользу нашей отечественной Советской химии.

Десять лет (будет в августе сего года, — 1927), как я ушел из Химического Комитета при Г. А. У., во главе которого стояли Вы, В. Н. и все-таки, несмотря на это время, — у меня сохранилась самая лучшая память о Вас.

Пресса последний год давала частенько вести о достижениях Советской Химической Промышленности, — каждый раз не забывая упомянуть Ваше имя. В «Правде» за 11 число я прочитал заметку о Вашем юбилее и спешу выразить свою радость.

Я не химик, меня Вы не знаете, так как я был очень маленьким Вашим сослуживцем, всего лишь писарем Общей Канцелярии, больше сталкивался с Пужай, Кокинаки, Ивановским. В августе 1917 года я был командирован на Южный Полигон в команду Бобовникова, откуда выехал в декабре после окончания постановки опытов и за ликвидацией Полигона, — следовательно, мне трудно изложить все Ваши заслуги в органической и минеральной химии. Но кроме того, что Вы были гордостью нашей, как научная сила, Вы, Владимир Николаевич, своей простотой и отзывчивостью завоевали симпатию личную у бывших нижних чинов, что в памятное «Николаевское» время было редкостью.

Мы все видели, что Вам больше подходил сюртук академика, чем мундир генерала, но это было не в Вашей воле.

Так пусть же не ослабевает Ваша энергия на благо советской химической промышленности, для которой Ваши силы так нужны.

С приветом

Ф. М. Ковтюх.

Разложение армии началось с первых же дней революции. Я понимал, что лидеры крайних левых партий сознательно старались ускорить этот процесс, так как после уничтожения полиции и армии, пролетариат, обладая громадным количеством военного снаряжения, мог стать полным хозяином страны. Но

^ я не мог понять поведения людей умеренно-либерального образа мыслей. Меня в особенности поразил разговор с одним очень видным горным инженером, Пальчинским, который был приглашен А. И. Гучковым в его помощники по управлению Военным Министерством. Мне пришлось познакомиться с Пальчинским в первые дни революции, так как он заменял военного министра в Особом Совещании по Обороне, где я постоянно бывал, как председатель Химического Комитета. Пальчинский сказал мне, что он много слышал о моей деятельности, очень рад со мной познакомиться и надеется, что я принесу еще больше пользы родине в такое ответственное время. «Я полагаю», сказал он, «что Вы передовой человек и будете приветствовать отмену чинопочитания и отдания чести солдатами офицерам». «Нет», был мой ответ, и я стал доказывать ему, что эта мера есть подрыв дисциплины в армии и что с таким лозунгом далеко не уедешь. «Вы не знаете духа военной службы и не можете понять всего вреда, который принесет эта мера для армии. Помяните мое слово, придет время, когда отдание чести и чинопочитание будет восстановлено в той же степени, как это существовало и в царской армии. В особенности надо принять в соображение отсталость нашего народа, и внушение ему вежливости и уважения к знанию надо прививать, а не уничтожать».

Подобные речи в устах царского генерала, хотя и профессора, и академика, тогда не производили никакого впечатления, но с Пальчинским мне много раз приходилось встречаться во время большевиков, и много раз мы вспоминали этот наш разговор. Он убедился, что новая Красная Армия должна была иметь дисциплину еще более строгую, чем при царском режиме (впоследствии в нее были введены офицерские чины и чинопочитание, как это было и ранее).