Революционное настроение было у всех, — начиная с верхов интеллигенции и до последнего мужика. Я помню свои разговоры с крестьянами деревни Собельниково, моим соседями по хутору в Калужской губернии. Все они в один голос заявляли мне о своем крайнем недовольстве войной и спрашивали, когда же она кончится; они особенно чувствовали тяжесть войны летом в 1916 году, когда был об’явлен призыв до 40-летнего возраста и в деревне должны были остаться одни старики и женщины. Такой отсталой стране, какой являлась совершенно не подготовленная к войне Россия, ведение громадной войны на два фронта представляло громадные трудности. В особенности надо принять во внимание, что, как русский народ, так и инородцы, не понимали целей войны, и потому считали, что жертвы, ими приносимые, совершенно излишни. Что я мог сказать своим соседям, когда я сам считал, что продолжение войны угрожает полным развалом государства, и что неумелый способ ее ведения, несомненно, должен вызывать крайнее раздражение во всех слоях населения? На их вопрос я отвечал вопросом же: а как ее кончить? Ведь разрывая с союзниками и заключая мир с Германией, мы можем впоследствии очутиться снова в очень тяжелом положении, •— не говоря о том, что все принесенные громадные жертвы пропадут даром. Но деревня во время революции, начавшейся в Петрограде и Москве, а потом и в других городах, молчала. Она выжидала событий, и до зимы в ней наружно было все спокойно. Февральская революция как бы не всколыхнула еще деревни, хотя, несомненно, что вопрос о приобретении помещичьей земли был главным лозунгом крестьян: деревня только ждала удобного момента, когда будет можно безнаказанно взять ее в свои руки.

Когда рабочими и солдатами мне было сделано предложение принять активное участие в революционных действиях, то, приняв во внимание, что я в политических делах никогда не принимал участия и не имел никакой политической программы, я сразу решил незаметно скрыться. Из Управления, которое уже было занято солдатами, беспорядочно стрелявшими в потолок и стены, я решил выйти задним ходом на двор, а потом через калитку на одну из улиц, прилегающих к Литейному проспекту, и пробраться домой. Но ворота Управления были заперты, ,и мне пришлось пройти на двор Орудийного Завода (он находился рядом с Г. А. У.), откуда после долгих поисков я нашел выход наружу. Теперь надо было решить, как мне пробраться домой; переход через Неву по Литейному мосту был немыслим, так как он весь был запружен восставшими. Оставалось перейти Неву по льду, и потому, я направился на Набережную к Гагаринскому переезду. Здесь случилось событие, которое, может быть, спасло мою жизнь, так как появление на улице перед восставшей толпой генерала представляло громадную опасность: в этот день было убито не менее 10 генералов и много офицеров. Выйдя из Орудийного завода я встретил солдата Ромашева, вестового моего сына, Димитрия, который был убит на войне под Вильной. Ромашев любил моего сына, был с ним во всех боевых делах и привез его тело в Москву, после отступления наших войск от Вильно. Бог послал мне этого человека, только благодаря которому я и смог пробраться домой. Мы решили идти через Неву по Гагаринскому переезду и выйти к Медицинской Академии. С Литейного моста нас заметили и пустили по нас несколько выстрелов; мы добрались до другого берега и увидали на Набережной, у Военного Госпиталя и Военно-Медицинской Академии, громадную толпу солдат и рабочих. Протискиваясь через эту толпу с Ромашевым, который держал меня за руку, я был несколько раз останавливаем и допрашиваем: «куда идешь, отдай оружие». На эти вопросы, Ромашев отвечал: «веду генерала в Академию, где он служит профессором, там разберут». Я со своей стороны, показывая мою» шпагу, смеясь добавлял: «Возьмите это оружие, которое годится только мешать уголь в камине».

По приходе в Академию, я явился немедленно к начальнику ген. Чернявскому, который был с другими служащими и

профессорами в канцелярии, и рассказал ему все виденное и слышанное. Я предупредил, что переход через Литейный мост крайне опасен, и лучше переждать до другого дня, чем пускаться сейчас в опасный путь. В это время я узнал, что ездовые солдаты, прикомандированные к Артиллерийскому Училищу, на обязанности которых лежал уход за лошадьми, отказались повиноваться начальству и не позволили юнкерам запрягать лошадей в орудия: от генерала Хабалова, коменданта Петрограда, был дан приказ батареям Артиллерийских Училищ с боевым комплектом выехать в центр города для усмирения восставших воинских частей и рабочих. Это приказание по указанной выше причине не могло быть выполнено. Но если бы даже батареи и выехали бы из Ломанского переулка (Выборгская сторона), то они далеко бы не уехали, так как вся Нижегородская улица была запружена рабочими и солдатами.

Я вспоминаю впечатление, которое мой рассказ произвел на начальника Академии и других коллег. Они сочувствовали восставшим, и начальник Академии сказал, что это позор иметь министров подобных Протопопову и Маклакову. Большинство из чинов Академии и Училища сознавали, что произошли события громадной важности и что невозможно остановить начавшееся революционное движение. Его дальнейший поступательный ход обеспечивался тем, что у правительства, не пользующегося доверим страны, не было никакой силы, так как войско было на стороне восставших, а полиции было слишком мало, чтобы оказать серьезное сопротивление. Конечно, находились отдельные чудаки, которые говорили, что «это ерунда» и что у правительства достаточно сил, чтобы усмирить этот бунт. Они скоро поплатились за такое легкомыслие. Одним из таких был заслуженный профессор Артиллерийской Академии Николай Александрович Забудский. Когда я его предупредил не ходить домой, так как ему приходилось перейти через Литейный мост, то он мне на это возразил: «Глупости, вот мой приятель, ген. Мрозовский в Москве не позволит бунтовать, разом все прекратит», — и несмотря на мой и других коллег совет остаться в Академии, он около 5 часов вечера отправился домой. На мосту он был убит, и тело его было найдено только через несколько дней.

События разыгрывались с невероятной быстротой, и уже на другой день никто не сомневался, что старому строю пришел конец. Описывать весь ход событий я не нахожу нужным, так как это уже сделано многими, а только приведу свои переживания и предчувствия относительно будущего моей родины.

В продолжении трех дней я не выходил за стены Академии, и весь ход событий в городе я узнавал от моих сослуживцев по Химическому Комитету, главным образом от Георгия Георгиевича Кокинаки, который занимал у меня должность юрисконсульта и был из либерально настроенных молодых людей. Он светло смотрел в будущее, и его душа радовалась перемене государственного строя; он старался всеми силами успокоить меня, говоря, что все это движение только на пользу стране, ■— несмотря на то, что это совершается в такое тяжелое для страны время. Мой помощник по химической лаборатории, ген.-майор проф. Николай Михайлович Витторф имел со мной беседу на другой день после начавшегося восстания. Николай Михайлович с самых ранних лет был приверженцем Плеханова, и мы, его коллеги, знали его образ мыслей по политическим вопросам. Хотя он самым лойяльным образом выполнял свой долг перед родиной и был безукоризненно честным человеком, но в душе был республиканцем и считал, что республика должна быть осуществлена в России. Вот пример, который должен быть поставлен перед большевистским режимом: при царском режиме в Военной Академии генерал в глубине своей души не сочувствует самодержавному строю, но, патриот своей страны, все свои силы отдает на пользу родины. Никто из служащих в Академии не позволил себе сделать донос на этого человека, так как, с одной стороны, считали за позор всяких шпионаж, и, с другой, знали, что Н. М. никогда не позволит нарушить данную им присягу.

Что касается до меня, то я, с самых моих юных лет, по складу своего характера, ненавидевший всякое насилие и издевательство, никогда не был приверженцем самодержавия. Мне всегда представлялось, что конституционная монархия для России являлась бы наилучшим образом правления. На заданный мне вопрос Витторфом, как я смотрю на создавшееся положение и какой образ правления надо установить в настоящее время, я ответил ему, что, пожалуй, при настоящих условиях, для успокоения рабочих и крестьян, единственное, что можно предложить — это об’явить в России республику. Я мотивировал свое решение тем, что последние Романовы дискредитировали себя в глазах народа и что ни один из них не приемлем; что же касается до плана назначения брата царя, Михаила, регентом, — до совершеннолетия неизлечимо больного наследника, — то эта комбинация мне представлялась не очень целесообразной, так как вел. кн. Михаил по своему характеру и подготовке не был в состоянии навести порядок ,и сам не хотел занять столь высокий пост; с другой стороны, представлялось очень трудным осуществить полное изолирование подрастающего наследника от родителей. Мои размышления целиком совпали с Н. М., но и он, в свою очередь, согласился со мной, что переход к новому образу правления в такой отсталой стране, какой является Россия, где мало образованный народ совершенно не уясняет себе разницу между различными образами правления и не знаком даже с элементарными понятиями о политических свободах, чреват большими трудностями, в особенности во время войны, от которой устал весь народ.