Казань с удивительною надписью Троцкого, свидетельствующей о полном непонимании им этого серьезного дела. Я не могу привести целиком все строчки этой резолюции, но следующие слова врезались мне в память: «Академия должна обслуживать армию, а потому она должна быть по возможности ближе к расположению армии».
Получивши такое распоряжение, мне ничего не оставалось делать, как предложить начальнику Академии в указанный краткий срок привести этот приказ в исполнение, но предварительно надо было испросить большие суммы денег для переезда и сделать распоряжение об отыскании подходящего помещения в Казани. Я полагал, что это займет продолжительное время, а надвигающиеся тучи на Востоке, возможно, помешают исполнению, этого нелепого плана. Так оно и случилось, и через две недели Казань была занята Чехословаками и белыми, а вывезенная из Москвы часть золотого запаса попала им в руки. Хорошо был бы положение Академии в Казани; по всем вероятностям, ее постигла бы та же участь, что и Военную Академию Генерального Штаба в Екатеринбурге: после занятия Екатеринбурга белыми, всем профессорам пришлось прекратить свою деятельность и* уехать в Сибирь и далее, а Артиллерийская Академия и поныне сидит в Петрограде и принесла не малую пользу делу развития военной техники Красной Армии.
Чем более я углублялся в дела Технического Совета, тем яснее и яснее видел, что я совершенно не гожусь для этой деятельности, и потому окончательно решил, что мне надо так или иначе избавиться от этой должности. На мое счастье J1. Я. Карпов стал настаивать на том, чтобы я посвящал больше времени разработке вопросов, связанных с демобилизацией и мобилизацией химической промышленности. Я тогда попросил его написать Склянскому, что я очень нужен для работы в Химическом Отделе ВСНХ. Я воспользовался этим случаем и стал доказывать Склянскому, что я буду гораздо более полезен на другом амплуа, чем на этой канцелярской работе в
Военном Совете, и что я, как ученый, не могу и не должен забрасывать науку. Сначала мои доводы не имели успеха, но потом, когда я указал на Маниковского, как на специалиста, который с большим успехом может заменить меня, я был освобожден с занимаемой должности, но с обещанием, с моей стороны, что я всегда приду на помощь, когда это потребуется.
ГЛАВА ПЯТАЯ МОЙ ХУТОР В ГОДЫ РЕВОЛЮЦИИ
Таким образом в конце июня 1918 года я был освобожден от должности в Военном Совете и получил возможность на месяц уехать в деревню в Калужскую губернию, на Угру, на свой хутор, где находилась моя семья. Приехавши на хутор, я узнал, что семья моего брата Льва Александровича Чугуева, которая жила в доме нашего имения в Матове (5 верст от нашего хутора на Угре) по требованию сельского совета должна была покинуть дом и перебралась в наш хутор на Угре. Еще весной этот совет постановил, что урожай с полей, которые были обработаны и засеяны моими сыновьями, будет принадлежать нам; иначе они не стали бы сеять яровых. Но, конечно, крестьяне не выполнили своего обещания и взяли себе весь урожай, предоставив нам сжать хлеба с 2-3 десятин только для пропитания нашей семьи. Своим сыновьям я сказал, чтобы они не препятствовали брать из нашего инвентаря на хуторе все, что потребует сельский совет, так как теперь власть принадлежит им, а мы их слуги. При посещении нашего хутора председателем волостного совета я обратился к нему с вопросом, может ли моя семья и семья Чугуевых проживать на хуторе в течении всего года и не будет ли отобран от меня хутор в ближайшее время. Комиссар ответил мне, что так как я пользуюсь среди крестьян хорошей репутацией и никогда не
был эксплоататором2), то нет никаких оснований мне опасаться, что я буду принужден покинуть хутор. Принимая все это в соображение, я решил дом-дачу на хуторе, который не был годен для жилья зимой, приспособить для зимнего жилья обеих семей. Это стоило мне больших денег и забот, так как производить строительные работы в то время представляло уже большие затруднения.
Во время моего пребывания на хуторе мне пришлось беседовать с моими старыми знакомыми относительно новой советской власти. Помню, нашу беседу с зажиточными крестьянами-земледельцами деревни Карокиной, братьями Ахрамеевыми. Я поздравил их и сказал, что теперь они будут ответственны за организацию новой жизни в России и что власть целиком принадлежит им. «Не подгадим, — отвечали они, — верно, теперь наша власть». Через год или полтора, когда мне пришлось их встретить снова в один из моих приездов на хутор, то на мой вопрос, как идут дела, они дали ответ уже совсем иным тоном: «От этой саранчи житья нет», — причем я отлично понял, кто эта саранча, которая забирала у них почти весь хлеб, не давая за него цены, соответствующей ценам на другие предметы первой необходимости.
Интересен также один разговор моего соседа по хутору, доктора медицины Леонида Николаевича Зубкова, который владел небольшим имением в 200 десятин около села Ярлыково. Это был замечательно добрый человек, лечивший всех крестьян даром и дававший им даром и лекарства. Крестьяне его очень уважали и любили. Он поселился в Калужской губернии за 7-8 лет до революции, купив это имение у адмирала Чихачева. Он окончил два факультета Московского Университета, химический и медицинский. По химии он работал у проф. Марков-никова, а после окончания медицинского факультета был асси-
стентом у знаменитого доктора Захарьина. Он был прекрасный врач, но очень любил сельское хозяйство и приобрел имение, конечно, не для дохода, а исключительно для насаждения культуры в деревне. В свое имение он вложил очень много денег и ввел массу полезных усовершенствований. Конечно, соседние крестьяне, на основании предоставленного им права, заявили претензию на его имение. Но крестьянам пришлось разочароваться, так как из этого имения и соседних хуторов был образован совхоз, а село Ярлыково не получило земельной прирезки.
При разговоре с крестьянами Зубков сказал: «У меня взяли все за один раз, а с вас будут брать постоянно». «Не может быть», — ответили они ему, — «теперь наша власть». «Поживете — увидите, я в этом уверен», — закончил Зубков. Впоследствии крестьяне убедились, насколько был прав Зубков.
Ленин и Троцкий отлично понимали, что с их лозунгами «грабь награбленное» и «уничтожай помещиков и господ», они найдут миллионы соратников, не имеющцих ни умственного, ни имущественного багажа; они знали, что эти люди пойдут за ними на любую авантюру в надежде получить многое, но ничем не рискуя, так как им нечего было терять. Эти массы были вооружены, а остальное население и трудолюбивые крестьяне, кормильцы страны, не имели в своем распоряжении никакого оружия и должны были молчать, так как в противном случае расправа с ними, как показывали примеры, была самая жестокая. На моих глазах в Медынском уезде, Калужской губернии,
■— там, где у меня был хутор, — несколько волостей осенью в 1918 году возмутились большевистскими порядками и произвели восстание. Оно было быстро подавлено, но не просто поркой зачинщиков, как это производилось в былое царское время, а двумя способами: расстрелами и также поркой. Коми-сар Семенов (жил в Полотяном заводе) расстрелял 110 человек3), а председатель Волостного Совета Виноградов драл беспощадно нагайкой и мужиков, и баб. А сколько таких восстаний было на Руси, одному Богу известно.
Ленин понимал отлично, что бедняков и батраков больше, чем зажиточных крестьян, и что если им дать власть, то они с’умеют расправиться с «кулаками», причем, вероятно, умышленно не было дано точного раз’яснения, что такое из себя представляет «кулак». Создание «комитетов бедноты» в деревнях сразу расслоило население на два лагеря, и жизнь трудолюбивым крестьянам, как мне не раз пришлось наблюдать над своими соседями, стала куда хуже, чем при царском режиме. Кулаков в настоящем смысле этого слова в деревнях было очень мало; они были все на перечет, и ограничение их власти можно было бы только приветствовать. Но для победы пролетариата этого было мало. Необходимо было умалить значение в деревне трудящихся, мало-мальски зажиточных крестьян.
