Незадолго до своего ареста Е. И. был вызван ГПУ в качестве свидетеля по делу неисправной работы одного небольшого завода, который изготовлял хлорное олово. Е. И. рассказал мне, что следователь допрашивал его в течении 4-х часов и хотел выудить от него обвинение некоторых лиц, которые были привлечены к этому делу.
«Как ни хитрил следователь, — сказал мне Е. И., — но поймать меня на слове ему не удалось, и я ушел от него, не дав ему никаких данных, могущих послужить для обвинения кого-либо из лиц, которых он мне называл в качестве обвиняемых».
Приведенные мною некоторые факты из деятельности Шпитальского были достаточными в глазах большевистской власти, чтобы возвести на него какие угодно обвинения. Везде он создавал себе, если не врагов, то во всяком случае недоброжелателей, которые при всяком удобном случае могли свидетельствовать ему во вред. Кроме того, ГПУ узнало от своих агентов в Берлине, что Е. И. делал много заявок на различные патенты; надо, однако, заметить, что в то время советским гражданам не запрещалось брать патенты заграницей. Среди этих, заявок на патенты были, по моему разумению, два процесса, которые во время владычества большевиков не следовало патентовать заграницей: это были заявки на изготовление взрывчатых веществ из солей хлорной кислоты и видоизмененный способ приготовления фосгена. Последний способ был уже запатентован в Германии одним немцем, а его идея пришла Е. И. в голову еще во время войны 1914 года, но он не мог сделать заграницей заявки по случаю военного времени, а в СССР до 1923 года патентного бюро совсем не существовало. С моей точки зрения, оба эти патента не заслуживают особого внимания и не представляют из себя большой практической ценности. Но факт подачи патентов, быть может, без надлежащего разрешения со стороны советской валсти, мог послужить очень веским доказательством для обвинения Е. И. не только в игнорировании советской власти, но даже в измене и выдаче военных секретов.
■Когда в Ленинграде распространился слух об аресте Шпитальского, то стали циркулизовать слухи, что в скором времени последуют аресты других лиц, работающих в химической промышленности, — как в мирной, так и в военной. Стали называть имена инженера Фокина, Кравеца и других, а некоторые называли и мое имя, хотя большинство считало невозможным, чтобы ученого с мировым именем, каким представлялся я в глазах всего общества, большевики могли подвергнуть аресту. Хотя моя деятельность в течении 12 летнего владычества большевиков была безукоризненна, и я относился к исполнению своих обязанностей совершенно одинаково, как если бы я работал при царском режиме, тем не менее в то время, после совершенно неожиданного ареста Е. И., я стал очень пессимистически относиться к своему положению в СССР. Мое настроение стало особенно тревожным, потому что Е. И. был моим большим другом, знал все детали моей жизни и при допросе, совершенно случайно, мог сообщить некоторые факты, которые позволили бы привлечь меня к допросу, а впоследствии и к аресту. Хотя я хорошо знал благородную натуру Е. И. и гнал от себя всякую мысль о возможности неблаговидного поступка с его стороны, но все слышанное мною о допросах ГПУ с особым пристрастием от лиц, которые попались во власть этого исключительного советского учреждения, невольно порождало в моей душе мысль о возможности и моего ареста.
По приезде в Москву я, прежде всего, повидался с женой Е. И., милой женщиной, очень любившей своего мужа, и старался ее успокоить, обещая, что я постараюсь сделать все возможное, чтобы облегчить судьбу Е. И. Она мне рассказала, при каких обстоятельствах произошел арест: агенты ГПУ приехали около 12 часов ночи и сначала сделали полный обыск квартиры; очень заинтересовались особым фонографом, приобретенным Е. И. заграницей, который давал возможность записывать произносимую речь. Агенты ГПУ заставили Е. И. об’яснить действие аппарата и показать на примере преимущества такого фонографа. И все это Е. И. должен был демонстрировать в присутствии людей, приехавших его арестовать. Здесь можно поражаться и человеческой циничности, и высокому самообладанию, проявленному человеком большой воли при сознании своей невинности.
Я отправился к начальнику Главного Химического Управления Юлину и стал спрашивать его, за что арестован Е. И., столь • нужного человека для химической промышленности и нельзя ли что-либо сделать, чтобы облегчить его участь и доказать ГПУ, какую пользу приносил этот человек в деле химической обороны. На мою реплику я получил очень сухой ответ от Юлина:
«ГПУ знает, за что арестован Е. И., а я не знаю, в чем он виноват; если он невинен, то будет освобожден, и нам вмешиваться в это дело совсем не подобает».
Получив такой ответ от Юлина, который очень хорошо знал ценную! работу Е. И., я понял, что Юлин не только не ударит палец о палец для защиты Е. И., но что он, по всем вероятиям, не замолвил ни одного слова против ареста нужнейшего работника, когда ГПУ заявило ему о необходимости арестовать Е. И. Я не могу себе представить, чтобы ГПУ могло арестовать ценных специалистов, не сговорившись с их начальством или, во всяком случае, не предупредив их об аресте. Мне самому приходилось защищать перед ГПУ моих подчиненных: Аккермана, Березовского и других, и когда я приводил надлежащие резоны, то этим я был в состоянии снять с них возводимые на них обвинения. В оправдании поступка Юлина можно привести только одно обстоятельство: коммунисты не имеют права хлопотать за арестованных ГПУ, но они могут просить не делать ареста лица, который является нужнейшим работником и честно исполняет все возложенные на него обязанности. После Юлина я просил А. И. Баха облегчить судьбу Шпитальского; кроме меня, Баха просили похлопотать за Е. И. академики Н. Д. Зелинский и А. Е. Чичибабин. Так как Е. И. имел очень много дела с Патентным Бюро в Москве, которое имело большие связи с ГПУ, то я неоднократно обращался и туда с просьбой придти на помощь Е. И. и выразил готовность, где представится необходимым выступить в его защиту, так как он оказал несомненно громадную услугу делу развития военной химии в Союзе.
Зная очень хорошо отношение ко мне председателя Госплана СССР, Г. М. Кржижановского, я отправился к нему вместе с председателем химической секции Госплана, инженером В. П. Камзолкиным, чтобы попросить Г. М. замолвить слово за Шпитальского. Я обрисовал в кратких словах ту пользу, которую принес своей работой Е. И. для Союза и все мною сказанное было подтверждено и Камзолкиным. На мое ходатайство Г. М. ответил, что он ничего не может сделать; он слышал, что Шпитальский очень опасный человек и что он предполагал отравить многих видных коммунистов в экспериментальном театре, где происходило многочисленное собрание для организации Московского Доброхима. Все мои об’яснения, что он во время своей речи показывал маленький пузырек, наполненный водой, только для того, чтобы демонстрировать, какое маленькое количество ядовитой жидкости может отравить воздух этого театра, не могли поколебать глупое доказательство виновности Е. И. Я прибавил только, что с таким же правом могут арестовать и меня за мою речь в том же театре, на что Г. М. ответил:
«Вы, подобно жене Цезаря, вне подозрений».
Все мои попытки остались без результатов; в конце концов мне определенно заявили, чтобы я прекратил мои ходатайства за Е. И., потому что это может повредить мне самому: могут подумать, что я действовал заодно с Е. И. Но я полагаю, что как мои хлопоты, так и ходатайства других его друзей, все таки имели свое действие, так как впоследствии, через год после ареста, закрытый суд приговорил его к расстрелу, но этот приговор был заменен 10-летним одиночным заключением. Его бедную жену разлучили с детьми и выслали из Москвы, а дети (дочка 12 лет и сын 14 лет) были взяты сестрой Е. И., Ксенией Ивановной, которая была на службе Художественного Театра на амплуа режиссера. — Дальнейшая судьба Е. И. была очень печальна: после приговора, ему было приказано продолжать руководство работами на Ольгинском заводе. Больной, измученный всем происшедшим, не только лишенный какой-либо возможности видеть, но даже знать, в каких условиях живет его любимая жена и дети, он должен был ежедневно из тюрьмы ездить и работать на заводе. Такую муку не мог долго вынести его не особенно крепкий организм, и он в скором времени умер от разрыва сердца. Память об этом выдающемся русском человеке и честнейшей личности никогда не изгладится в моей душе, и я уверен, что не только я, но и многие, знавшие Е. И., будут с глубочайшим уважением вспоминать его патриотические чувства к нашей родине и его неутомимую научно-техническую деятельность. Он умер около 50 лет от роду, в расцвете своих научных сил, — когда его знания и опыт были особенно полезны для нашей страны.
